Шрифт:
Пикуль Валентин
Прав я или не прав?
Одограф - это хитрый навигационный жук, который, ползая по карте, графически отмечает на ней все изменения курса корабля. Обычно во время войны одограф "врубали" в момент атаки вражеской подлодки. Потом с карт снимали кальку, а калька сдавалась в штаб, где специалисты наглядно видели, как маневрировал корабль во время боя.
Однажды летом 1944 года где-то близ "горла" Белого моря мы засекли вражескую субмарину и начали долбать ее бомбами. По боевому расписанию я сидел на днище эсминца возле гирокомпаса. И вдруг в моем посту раздался свист переговорной трубы. Я
– Пост-два бэ-че-один слушает.
– Скобарь ты, - ответила мне труба голосом старшины, - карабкайся наверх. Одограф скис.
Я пулей взлетел по шести трапам в штурманскую рубку. А здесь, надо сказать, шторма не было, но с океана шла сильнейшая зыбь и наш эсминец здорово трепало. В этой болтанке гремели взрывы глубинных бомб, а одограф, как на зло, без движения лежал на карте, притянутый к столу сильными магнитами.
Старшина был тут же - растерянный. Вообще, человек он был пугливый. Если бы он боялся только начальства, то это еще куда ни шло. Но, по моим наблюдениям, он меня тоже побаивался.
– Ты вчера протирал одограф? Вот ты его и испортил!
Но я же не враг народа, чтобы на боевом корабле во время войны портить боевую технику. Я так старшине и ответил.
– Ты на меня не вали! Подожми клемму - он и поедет.
В рубках качало зверски - градусов тридцать по кренометру. То влево, то вправо - как шибанет, на ногах не устоишь. А за кормой гремели взрывы. Я уже протянул руку, чтобы поджать ослабленный контакт. Но тут старшина отшвырнул меня в сторону со словами:
– Иди, иди, салага! Еще больше напортишь.
Это меня обозлило, и я отпихнул его от приборов. Тут нашла очередная волна, сильно накренив корабль. Толчок моих рук совпал с креном - и старшина дал "полный задний ход" через всю рубку, в конце которой треснулся башкой о переборку.
Я коснулся клеммы, и одограф застучал, заползав по карте. После выхода из атаки старшина поднялся на мостик.
– Товарищ лейтенант, - доложил он штурману Горбунову, - а меня юнга Вэ-Пикуль сейчас побил.
Раздался хохот. Офицеры эсминца относились ко мне всегда по-человечески. Я испытал на себе их строгость, но видел от них и ласку. Они понимали, что какой бы я ни был, но все-таки я - мальчишка. В боевой характеристике они так и написали обо мне: "Боевые качества отличные, но способен на необдуманные поступки". Даже командир корабля, когда я раздавил ему золотые часы, ни слова мне не сказал. Что взять с бесшабашного юнги?
Все неприятности по службе я испытывал от своего старшины. Не буду здесь называть его имени. Он сейчас живет в Сестрорецке, работая монтером. Имеет семью, двух детей. Наверное, и сейчас кого-нибудь боится.
Затылком он действительно навернулся крепко. Но я же не виноват, что мой толчок совпал с сильным креном на борт.
Когда вернулись с моря, помощник командира эсминца Григорьев, седой и щуплый человек, которого я, кстати, очень уважал, зачитал на вечерней поверке приказ: "Юнге Вэ-Пикулю за драку во время боевой тревоги - десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте."
"Подумаешь - напугал! Мы и не такое видали".
Башку мне побрили, и отправился я на "губу" - с легким сердцем, как в отчий дом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отсидел безболезненно в хорошей компании (был тогда некурящим, так что мне было
Конечно, первым делом прошел в коридор гауптвахты, глянул в глазок камеры, из которой только вчера сам выгребся.
– Здорово, - говорю, - ребята. Это я!
И в шутку ствол своего карабина в дырку "глазка" запихнул, а сам смеюсь - мне весело:
– Ну сейчас я вас всех перещелкаю.
Ребята, конечно, обрадовались:
– Повезло, - слышу из-за дверей, - Валька Пикуль нас охраняет. Ах ты, артист худой. Курево есть?
– Сейчас, - отвечаю, - достану.
Гауптвахта в Мурманске была "смешанной": там рядом с посаженным за клеши размером в 60 сантиметров героем-подводником сидел и какой-нибудь тыловой, небрежно отдавший честь начальству.
Достал я курева, вошел в камеру:
– Только вы меня не подведите - дым по стенке пускайте.
– Ладно, - говорят, - не подведем. Спички есть?
Один в камере был для меня незнакомый. Солдат из нацменов - не то калмык, не то казах. По-русски говорил плохо. Его только вчера сюда закатали. Был он примерно в таком возрасте, в каком я сейчас нахожусь. Тогда-то он мне стариком казался. И вот ведь не думал я, что этот человек завтра "отмочит" мне такую штуку, которую я до смерти не забуду.
Ну ладно. Ночью я выспался на досках, никого не охраняя, ибо таких дураков, чтобы бежать с гауптвахты, не находилось. Завтрак был обычный. "Строгачам" по кружке кипятку с хлебом выдали, "нормальным" я чаю преподнес с сахаром и распределил хлеб с маслом (кормили в общем-то неплохо, ибо, повторяю, гауптвахта была "смешанной" и паек флотский совмещался с армейским).
А за обедом надо было идти в "Шанхай-город" - на окраину Мурманска. Обычно из числа наказанных отряжали несколько человек с ведрами. Одна гражданская столовая готовила для гауптвахты суп и кашу варила. В ведрах тащили обед на гауптвахту, где подогревали его на плите и потом раздавали наказанным. И вот выпала же такая судьба - меня комендант гауптвахты отрядил, чтобы я конвоировал команду за обедом.
Погода была хорошая - летняя. Черемуха цвела вовсю. Птицы пели на сопках. Солнышко светило. Да и сводки приятные: наши на всех фронтах побеждают. Настроение у всех замечательное.
В "обеденную" команду с женской половины гауптвахты попали и несколько девушек-матросок. Ну, сами понимаете, в чем их грех заключался: одна косы отрастила не по уставу, другая берет флотский сшила не по форме и снять его отказалась. Их грехи - это еще не грехи. Чепуха детская.
Я уже знал, что тот тип с золотыми "фиксами" во рту, который уже имеет 87 суток, сидит на гауптвахте от. страха. Он боится в море ходить и потому совершает проступки, чтобы отсиживаться от войны на гауптвахте. Он думает, как бы шкуру свою спасти. Но он, дурак, не ведает того, что есть срок жестокий - 100 суток гауптвахты, а потом - штрафной батальон на Рыбачьем, где ему от войны уже не отвертеться.