Права и обязанности
Шрифт:
– И что? Я хочу знать!
– Зачем тебе знать то, что ты не сможешь использовать?.. – удивился тот.
– Потому что я хочу знать, – повторил «тридцать пятый» свой исчерпывающий аргумент. – Ну?
– Мне кажется, у него сенильная деменция. Ну что, тебе стало легче?
– Да.
– Ты знаешь, что такое деменция?
– Понятия не имею. И второе слово тоже, можешь не спрашивать.
– Ну, тогда зачем?
– Затем, что ты знаешь. И мне спокойнее знать, что хоть кто-то тут понимает, что происходит. И я могу в любой момент у него спросить.
========== Часть 3 ==========
«Двадцать второй» тщательно обдумал это заявление. С одной стороны слышать нечто
– Да оставь ты в покое тараканов!.. – вывел его из раздумий новый вопль. – У тебя и так черте-что, а ты жрешь всякую дрянь! Хочешь, чтобы этот умник откопал у тебя еще десяток непроизносимых болячек? Вот, то-то же!..
«Двадцать второй» поспешил поднять книгу, чтобы спрятать лицо. Он уже знал, что не откажется от того, что «тридцать пятый» только что озвучивал. Никогда.
***
Холодно было настолько, что замерзали сопли в носу. Печки не хватало. Печка была как остров жизни в белом океане небытия. Чуть ли не каждую неделю из их комнаты кого-то выносили на рогоже на задний двор – окоченевшие тела, застывшие в неудобных позах. Они думали, что теперь чужая еда достанется оставшимся, но еды больше не становилось. Даже, кажется, наоборот. «Двадцать второй» находил вообще бессмысленным утром вылезать наружу – ради пары ложек подсоленной чуть теплой воды?.. Лучше остаться в облюбованном месте.
Он не читал, потому что чтобы читать, нужны силы. Он лежал, то засыпая, то просыпаясь, будто качаясь на волнах, и медленно переставая ощущать свое тело. Не было боли – все ощущения были притуплены, словно обморожены. Он не хотел уже ни есть, ни согреться – только чтобы все это уже, наконец, окончилось. Хоть чем-нибудь.
Но его не оставляли в покое – приносили миску, заставляли сесть, превозмогая слабость в ватном теле, и он вяло, не чувствуя вкуса, хлебал оттуда, а после валился обратно и засыпал, чувствуя жжение внутри. Сам он знал, что недоедает, но знал из все тех же книг, сравнивая – там люди ели чаще и больше. И, судя по описаниям, не были так худы, чтобы кости выпирали, натягивая кожу. Шкипер, «тридцать пятый» в их сокращающемся списке, после отвоевания места у печки, больше не пытался бодаться с другими, так как «двадцать второй», пользуясь данной ему привилегией разжевывать все для этих упрямых голов, доходчиво донес до него соображение относительно безопасности. Если он будет слишком назойлив, то утром не проснется – и никто не докажет, что его задушили ночью, даже он, «двадцать второй», спящий совсем рядом.
– Ты ведь почти ничего не весишь, – ужаснулся «тридцать пятый» как-то утром. Он тогда все пытался растормошить товарища, а тот лежал, будто в тумане и не хотел шевелиться.
Был разгар зимы, холодный воздух гулял по комнате, но ему было тепло и хорошо и хотелось, чтобы его оставили в покое и никогда больше не трогали. Тогда его в очередной раз заставили напиться жижи из миски, и он шевелился слабо, не успевая глотать, чувствуя щекочущие струйки на подбородке и шее. А потом, когда в глазах прояснилось, ему велели выгрести ложкой гущу. И он ковырял ее, эту размокшую гущу, борясь с туманом в глазах и шумом в ушах, пытаясь всеми силами остаться в «здесь и сейчас», не упасть, не уснуть снова. Пытка это была неимоверная: миска
А потом ему под нос сунули что-то постороннее. «Рыба», – равнодушно и отстраненно отметил «двадцать второй», тупо глядя перед собой и не предпринимая никаких действий. «Рыба».
Рыба оказалась совсем не такой, как о ней писали в книгах.
Обнюхав ее недоверчиво, и поковыряв пальцем в пустой глазнице, он поднял непонимающий взгляд, и «тридцать пятый» кивнул ему одобряюще.
– Давай-давай! – велел он. – Ешь. Ты такой длинный и тощий, что непонятно, есть ты или нет тебя… Ешь!
«Двадцать второй» снова поглядел на подарок. Рыбную голову ему принес «первый».
Он отобрал эту голову. «Двадцать второй» не знал у кого, и даже не прислушивался к шуму, находясь в своем углу. Он напряг память.
…Перед ним маячил с обычной своей полубезумной улыбкой их новый товарищ, держа руки за спиной, словно пряча там что-то. «Двадцать второй» смутно помнил, как его сажают, подхватив подмышки.
А потом ему дали голову. Самую настоящую рыбную голову, треугольную, вонючую и неизведанную.
На вкус она была как помойка с солью.
– Спасибо…
Ему никто прежде никогда ничего не дарил.
Он не знал, как себя вести, что сказать, или что сделать. И «первый» стоял рядом, пока он ел – наблюдал и не позволял подойти еще кому-нибудь. Например, тому, чья была эта еда изначально. За еду всегда дрались, а сейчас и подавно, и дело могло кончиться не безобидными выбитыми зубами или вывихами. Драться за еду сейчас означало нажить себе непримиримых врагов.
Но кое-кому эти соображения, кажется, были до лампочки – хотя «двадцать второй» никогда не понимал, что это за лампочка такая, и почему до нее что-то должно быть вообще.
Но ведь когда «двадцать второй» пояснял тонкости местных традиций, этот самый кое-кто выслушал, кивая, будто и правда все понял… А потом пошел и отнял рыбную голову, чтобы покормить другого человека. «Двадцать второй» отлично знал, как «первый» недовольно шипит, когда ночью притискивает его к себе, и острые кости впиваются в тело. Наверное, потому и принял такое решение. Вообразить себе какую-то еще мотивацию «двадцать второй» был не в состоянии.
***
Его не поймали только потому что своевременно вмешались двое других.
«Тридцать пятый» вовремя обратил внимание на то, что больно долго они вдвоем. «Двадцать второй» как всегда с книгой, а он сам сгребает уголья для сна. Переглянувшись, убедившись, что глаза их не обманывают, понимая, что углей им не видеть, если они сейчас уйдут, оба встали, и направились к выходу, не говоря ни слова. Звать «первого», выкрикивая его имя, было бессмысленно.
Он нашелся в отродясь не работавшей душевой – в предбаннике, перед осколком зеркала, повешенного слишком высоко, в расчете на взрослого. «Первый» топтался, то вставая на цыпочки, то подпрыгивая. Пол у его ног был усеян клоками волос. В руках без труда угадывались старые, поржавевшие и изрядно тупые ножницы. Орудуя ими, «первый» раздраженно избавлялся от своей мешавшей ему гривы, а ножницы натужно скрипели. «Двадцать второй» привычно вздохнул.