Правда и кривда
Шрифт:
— Ты чего? — изумленно спросил Григорий.
— Пройдемся немного лесом. Ты любишь, когда под ногами шелестит листва?
— Очень.
— Я тоже. И люблю, когда в такую пору пахнет опятами. Уродило их в этом году! Хочешь, сейчас найдем?
— В темноте?
— В темноте.
Марко отходит от дороги, нагибается, шуршит руками в листве, вместе с тем пахнущей и хмелем, и дымом.
— Еще гадюку схватишь…
— Время гадюк уже проходит… Теперь наступает пора чистой красоты и больших звезд.
— Как ты хорошо сказал! — пораженно остановился Григорий, думая о своем. — Этот образ я использую в своей книге: наступает пора чистой красоты и больших звезд. Разрешаешь?
— Нет, не надо так, потому что некоторые рецензенты скажут, что это красивость. А ты любишь время больших звезд?
— Люблю. И тебя тоже.
— Чудо! — чмыхнул Марко и радостно воскликнул: — Вот и нашел! На трухлявом пне выросли! — он протягивает Григорию трогательное, плотно сжатое семейство опенок, их ножки были закутаны мхами, на шероховатых головках отдыхала роса.
— Жизнь! — Григорий любуется живым комочком природы и снова вспоминает детей и Екатерину.
С дуба, выстукивая по ветвям, опадает запоздалый желудь, бьется о корневище и падает у ног Марка. Он поднимает это лоснящееся прохладное тельце, веточкой выдавливает дырочку и сажает в землю, пахнущую молодым, бродящим вином. На небе все увеличивается количество звезд, гуще становится дубрава, а Галина уже кажется не просто девушкой, а волшебницей.
«Как чудесно жить на свете! — читает Григорий в глазах Марка. — И это в самом деле так, дорогой человек…»
Поздно вечером они подъезжают к землянке Григория Стратоновича. Машина идет на колхозный двор, а Марко провожает Григория до самых дверей землянки. Здесь побратимы снова обнимаются.
— Может, зайдешь? — тихо спрашивает Григорий Стратонович.
— Не буду колотить детей ночью, — тоже шепотом отвечает Марко, на душе его становится тоскливо: а что, если Степанида до сих пор ждет брата, и… может, его?
— Так завтра утром приходи.
— Прибреду… Будь здоров, брат. Пусть во всем, во всем тебе сопутствует удача.
Григорий накрест обнимает Марка и, задыхаясь от волнения, от радости и сладкого щемления, как лунатик, на цыпочках входит в землянку. Возле стола, склонив голову на руки, спит Степанида, на плечах ее полотняной рубашки темнеют вышитые цветы. Сквозь сон вздохнула Екатерина. Григорий взялся рукой за сердце, и по его лицу расплывается добрая и смущенная улыбка. Он осторожно идет к постели и вдруг замирает возле краешка стола: Екатерина зашевелилась, застонала и сквозь сон грудным слабым голосом произнесла только два слова:
— Григорий, дорогой…
И это была его самая счастливая минута за последние годы. На голос Екатерины схватилась Степанида, она сначала перепугалась, отступила назад, а дальше надрывно вскрикнула:
— Григорий, брат!
— Что, сестра?..
— Вернулся? — вместе с тем плачет и смеется ее душа.
— Вернулся.
— С Марком Трофимовичем?
— С Марком.
— А где же он?
— Наверное, домой пошел.
— Чего же ты не пригласил?..
Их голоса разбудили Екатерину.
— Григорий! — клекотом, болью и радостью отозвался ее голос, темной волной встрепенулись, зашуршали косы, и она падает в объятия мужа и руками, лицом проверяет, он ли это.
— Григорий… — больше ничего не может сказать, а он ощущает на ее ресницах слезы.
«Две косы, две слезы», — повторяет в мыслях, как стихи, прижимает жену и даже не слышит, как из землянки выбегает полураздетая Степанида.
Сначала только даль звездного неба видит она, потом под ним очерчивается абрис одинокого ветряка, который до сих пор трудится для людей. Она подбегает к калитке, отворяет ее, останавливается под врезанным в темноту кленом и на другом конце улицы видит Марка и только теперь со страхом замечает, что она не одета, ей становится стыдно, и она всей рукой прикрывает разрез сорочки.
— Добрый вечер, Марко Трофимович…
Марко улыбнулся, молча подошел к Степаниде, он чувствует, как на его висках молоточками выстукивает кровь.
— Чего же вы не зашли? — с укором привстают ее округлившиеся брови.
— Его ждали. А меня?.. — он бережно кладет руки на ее плечи.
Степанида вздрагивает, отводит голову от его взгляда, вздыхает и боится произнести, что и его ждали.
Бездонное осеннее небо с поздней луной, со всеми кустами, со всеми россыпями и голубой пылью звезд шевельнулось, словно приблизилось, и горячо закружило вокруг нее… Так вот какое оно, то кроковое колесо, колесо птиц, надежд, страданий и любви.
Капля прохладной осенней росы увлажнила ее лицо, как давно когда-то увлажнял теплый плач надломленной ветки. Далекие девичьи голоса прибились к Степаниде, далекие росы колыхнулись перед ней, хоть она стояла не перед тем юношей, который когда-то принес ей веточку вишневого цвета. Давно осыпался тот вишневый цвет, и, может, след его белеет на висках Марка, которого все-все теперь зовут Бессмертным…
Эпилог
«Время пролетает над нами то как черная птица, то как белоснежный лебедь; непрочное и быстротечное оно заметает снегами, пылью забвения, а непреходящее поднимает в новой красе, не имеющей ни конца, ни края.
Великие годы, годы неспокойного солнца и жизни пролетели над землей. На пьедесталы мира встали те, кто со свинцом в груди покинул нас в войну, рядом с мадоннами встали в музеях наши милые девушки, и в новых жилищах на вечерних и ранних зорях матери родили сынов, возможно, тех, которые не будут знать страхов и вьюг войны, не будут знать кривды. Пусть только добрые вьюги цветения осыпаются в их колыбели и на их дороги».
Вот такое думалось учителю и писателю Григорию Заднепровскому, когда за воротами поликлиники Марко положил ему на ладонь два кусочка свинца, еще недавно шевелившихся возле сердца человека.