Правда и ложь в истории великих открытий
Шрифт:
Вторым условием принадлежности к этому сословию был доход. Поскольку на людей, «которые сделали себя сами», смотрели в целом как на выскочек, то и хирургическая практика Гексли среди бедняков лондонского Ист-Энда никаких особенных преимуществ ему не принесла. Еще одним аспектом джентльменства являлась система семейных моральных ценностей. И здесь, учитывая то, что одна из его сестер вынуждена была покинуть страну при очень сомнительных обстоятельствах, а вторая была вечно в подпитии или «под кайфом», особых перспектив не было. Поэтому он мог полагаться только на личные качества. Многое ему дало примерное поведение в сочетании с живостью ума и юмором. Тем не менее лишь после нескольких лет работы в качестве судового врача на корабле «Рэтлснейк» и встречи с одним аристократом-благодетелем, на которого он произвел сильное впечатление, Гексли сумел войти в мир науки и добиться долгожданного статуса джентльмена.
Хорошо зная, что такое непосильный
В те времена ни богатые джентльмены-ученые, ни профессионалы, способные оплатить свои опыты из других доходов, не должны были опускаться до зарабатывания денег научным трудом. Конечно, эти ученые-любители, многие из которых принадлежали к церковному сословию, были не очень заинтересованы в создании платных профессорских должностей в университетах, на что возлагали свои надежды выходцы из более низких социальных слоев, такие, например, как Томас Гексли. В результате в 60-е годы XIX века в Великобритании существовало всего с десяток научно-исследовательских центров, финансируемых государством. Поэтому, прокладывая себе путь наверх, Гексли быстро понял ужасную вещь: если ничего не изменится, ему придется всю жизнь раскланиваться перед любителями в дорогих костюмах, а его заработок никогда не будет таким, чтобы гарантировать — судебные исполнители на его пороге не появятся.
И этот молодой, но весьма разумный молодой ученый нашел простое, хотя и радикальное решение. Он знал, что страна начинает все больше и больше ценить науку. Даже знаменитые своей прижимистостью госчиновники стали побаиваться, что английское первенство в науке будет оспорено такими странами, как Германия и Франция. У науки, бесспорно, было светлое будущее. В этих условиях Гексли решил, что государство обязательно решит раскошелиться на настоящих ученых, если большинство любителей удастся удалить из науки или низвести до уровня коллекционеров.
Но как свергнуть уже существовавшую элиту? Тут-то как раз и подвернулись оксфордские дебаты. Гексли отметил, что любители в основном придерживались ортодоксальных христианских взглядов. Большинство из них были уже не способны поменять свои представления. Признаком здравомыслящего джентльмена считалось регулярное посещение церкви. Конформизм был настолько силен, что некоторые вольнодумствующие становились прихожанами сразу двух церквей — так никто не мог наверняка сказать, что в воскресное утро ты не пошел в церковь, а остался дома. В этой ситуации Гексли увидел прекрасную возможность вытеснить богатых любителей, вбив клин между их наукой и их религией. Если зародить в их сознании мысль о том, что любой научный поиск с какого-то момента вступает в противоречие с их основными религиозными принципами, то кодекс чести не позволит им поступиться религией. Исход любителей из науки позволил бы Гексли передать бразды ее правления в руки научных карьеристов. Тогда они смогут обрести финансовые и социальные блага, которые, по их мнению, принадлежали им по праву. Именно по этой причине Гексли писал Дарвину в 1859 году: «Точу когти и клюв, чтобы подготовиться к схватке».
Начиная с конца 50-х годов XIX века Гексли вознамерился «разоблачать» официальную науку как интеллектуального банкрота. Его девиз «Наука против начетничества» обозначил и новую модель науки, которую он продвигал, и то, как его «молодая гвардия» собиралась свергать традиционную научную элиту. Сознательно переопределяя науку в терминах, неприемлемых для англиканской религии, Гексли даже придумал слово «агностик» для того, чтобы характеризовать единственное, по его мнению, справедливое отношение к религии, которое может быть у настоящего ученого. Таким образом, за несколько лет радикальное крыло науки стало агностическим, сугубо антирелигиозным, обладающим очень мощным рычагом для выдавливания любителей из сферы науки. Удачно вспомнив судьбу Галилея, пострадавшего от рук католической церкви, Гексли напомнил общественности, что ее обязанность — «лелеять» и защищать науку от «людей, уничтожающих ее своим молчанием». В риторике Гексли те, кто был в равной мере предан и науке и религии, представали как сила, которая мешает развитию науки, лишая ее духа свободного поиска. Именно в таком контексте мы должны рассматривать оксфордские дебаты.
Для сторонников дарвиновских идей ответы, которые давала теория эволюции на вечные вопросы естественной истории, были менее важны, чем та платформа, которую они выстраивали, чтобы дискредитировать любителей от науки. Стремясь превратить свои радикальные взгляды в новую научную ортодоксию, они создавали ситуацию, в которой любитель, какими бы профессиональными ни были его исследования, мог быть лишен доступа в высокие научные сферы, например в Королевское научное общество.
Неудивительно, что противопоставление науки и религии в исполнении Гексли показалось странным и непонятным многим практикующим ученым. «Молодая гвардия» затеяла «пограничный конфликт» в тот момент, когда многие его участники даже не подозревали о наличии границы. Однако непрерывные нападки на «вмешательство прелатов», заботящихся о «благочестии науки», вскоре сделали свое дело. Епископ Уилберфорс, человек с большими связями, умеющий подчинить аудиторию, к тому же весьма красноречивый, который противостоял Гексли и Хукеру в тот июньский вечер 1869 года, олицетворял для этих реформаторов весь официоз, мешавший их научной карьере, всех их врагов. Как и многие ученые-любители, он обладал хоть и широкими, но очень неглубокими знаниями. Это означало, что его легко представить как дилетанта, который со своими никчемными комментариями по очень серьезному вопросу лишь дискредитировал науку. «Я показал, что Уилберфорс не имеет ни малейшего представления даже об азах ботанической науки», — говорил Хукер после завершения дебатов. Корреспондент газеты «Ивнинг стар» вспоминал, что Гексли назвал «их светлость» «дутым авторитетом».
Если в существовавшем научном сообществе ученым подобало иметь широкие знания, то новички в науке настаивали на том, что ученый должен быть узким специалистом, нисколько не стыдящимся своего незнания того, что лежит за пределами области его интересов. Стремление к специализации — многие рассматривали его как обязательное условие дальнейшего развития науки — поначалу явилось лишь палкой, с помощью которой со двора науки изгоняли любителей. Более того, в этом старании переопределить науку проглядывались идеи сторонников научного метода. Утверждая, что ими руководит лишь не обремененное никакими внутренними мотивами стремление к поиску истины и желание отгородиться от лишних влияний, эти блестящие молодые люди изменили восприятие обществом науки и ученых. Конечно, в сформированном ими идеале виделся молодой ученый, который продвигает науку вперед, получая за это жалованье. Такой вариант, разумеется, не устраивал ни любителей, ни ученых «в общем и целом». Постепенно наука переставала быть приятным досугом для священников и богатеев. С годами на этом поле место находилось только для тех, кто трудился в университетах и научных лабораториях, вот новые ученые и переписали историю, создав свой «миф о сотворении науки». Этим и объясняется огромная разница между тем, что выдавалось за правду, и тем, что реально происходило вечером 30 июня 1860 года.
Решив написать свой вариант истории, верные сторонники дарвинизма не стесняли себя ни в чем и легко перенесли свои радикальные взгляды на все события после дебатов 1860 года. Появились десятки историй и биографий, в которых был полностью оформлен развод дарвиновской работы «Происхождение видов» с Церковью, и Церкви оставалось только горевать по своей утрате. Однако это стандартное изображение событий — не более чем миф. В середине Викторианской эпохи религия уже не была монолитом, и изображать ее как некую сугубо реакционную силу было абсолютно неверным. Еще в 40-е годы XIX века либеральное крыло англиканской церкви, ничем не отличаясь от реформизма, предложенного группой Гексли, утверждало, что Библию следует рассматривать как исторический текст, лишенный духовного значения. Эти священники-ревизионисты стали причиной целого ряда церковных междоусобиц, масштабы которых значительно превосходили по сути ничего не значащее пикирование между Гексли и Уилберфорсом.
Гексли и его компания сумели в своих целях использовать даже внутрицерковные конфликты. Они не постеснялись вступить в союз с инакомыслящей, но влиятельной группой церковников и в 1860 году подписать письмо, протестующее против попытки архиепископа Кентерберийского Уилберфорса и 25 епископов предать нескольких либеральных теологов церковному суду. В последующие годы Гексли и его сподвижники установили крепкие связи с несколькими высокопоставленными священниками. Именно благодаря этим связям в 1882 году удалось добиться похорон Чарльза Дарвина в Вестминстерском аббатстве. Преподобный Фредерик Фаррар, каноник Вестминстерского аббатства и близкий друг Томаса Гексли отпел этого великого безбожника, как полагается. Совершенно очевидно, что прогрессивные деятели Церкви и ученые-реформисты могли выступать совместно даже после оксфордских дебатов 1860 года.