Правда выше солнца
Шрифт:
– Дельфиний, – Фимения поникла, ссутулилась. – Верно, до Акрополя путь неблизкий. Но он не гневается, а? Я ведь… Я его бросила там, в Эфесе. Его курос.
– Ну конечно, не гневается, – Акрион неловко коснулся сестриных волос. – Он ведь знает, что ты делаешь доброе дело.
«Припадёт к алтарю – успокоится, – думал он. – Наберётся благодати. И ослабнет. Посидим немного в стое за храмом, потом уговорю вернуться сюда. А там и Кадмил подоспеет».
Они вышли на улицу. У дверей стоял хозяин постоялого двора, одетый в дорогой, расшитый финикийскими узорами гиматий с грузиками на подоле. Несмотря на все ухищрения, одежда обтягивала
Акриону вдруг вспомнился Киликий – как он рассказывал, что раньше, до пришествия Аполлона, постоялых дворов в Элладе вовсе не водилось. Равно как таверн и кабаков. Были незыблемые правила гостеприимства, когда любой путник мог попроситься на ночлег в чужой дом и не получал отказа. Были симпосии богачей, куда забредали случайные гости, и никого не прогоняли, будь то философ или простой афинянин в поиске дармовой выпивки. Но после того, как Феб явился людям, эллины принялись обустраивать в полисах особые заведения, где люди за плату получали то, что раньше могли получить бесплатно. Киликий прибавлял, что такова была воля Гермеса, пришедшего с Аполлоном. Правда, при этом так подмигивал слепым глазом, что было неясно, шутит или говорит серьёзно.
Акрион повёл Фимению по центральной портовой дороге, вдаль от моря, ближе к сердцу Пирея – святилищу Аполлона Дельфиния. Сестра шла понурившись, пряча лицо от прохожих. Акриону тоже не хотелось никого видеть. И не хотелось, чтобы люди видели его. Руки ещё помнили тепло чужой крови, хранили память о том, как клинок с хрустом протыкает кожу и входит в тело. Тогда, в эфесской таверне, и раньше, на ступенях храма, и ещё раньше, в дворцовой башне…
Нет.
Когда он убил отца, то не знал, что убивает. То был спектакль. Представление, разыгранное для воображаемых зрителей. Паскудная магия Семелы, заворожившие голову чары. Нет на нём вины за эту гибель, хотя, по сути, в ту ночь Акрион совершил самое худшее из зол.
А вот зарубленные стражники – другое дело. Акрион мог бы подобрать много слов, чтобы описать чувства, им владевшие в те мгновения. Но лучше всего подходило сказанное сестрой.
«Родовое проклятие Пелонидов – страстный гнев».
Не так, как бывает, если обсчитал торговец на агоре, или чужой раб походя отдавил ногу: там лишь обида, раздражение, мелкая злость. Акрионом же владел гнев неохватной силы, сплетённый с уверенностью в незыблемой правоте. Стремление вершить суд, воля наказывать смертью. Гнев поистине был страстным, страстью он был, завладевал всем существом, как любовь. Не оставлял места рассудку. Подчинял все стремления, удесятерял силу, обострял чувства. Акрион исчезал без остатка. А, когда появлялся вновь, то видел лишь смерть и разрушение, которое учинил, пока себя не помнил.
Вот оно, проклятие Пелонидов.
«Не стану больше поддаваться, – упрямо думал Акрион, шагая мимо портовых лавочек. – Как там говорит Кадмил? Смерть на него, на это проклятие. Неважно, кем я рождён. Неважно, что натворил Пелон-праотец. У меня есть своя воля. Свой даймоний, который предостережёт в опасный миг. Нужно только как следует внимать этому голосу, внутреннему голосу, божественному. И проклятие снова станет легендой. Сказкой. В самом деле, жил ведь как-то столько лет. Ни разу не было никакого страстного гнева. Не поддамся,
– Братец, – шепнула Фимения дрогнувшим голосом. – Сзади!
И тут же раздалось из-за спины:
– О-хэ, парень! А ну, стой!
В груди колыхнулось и зашевелилось то самое, уже хорошо знакомое существо, которое нашло выход накануне, в лидийском кабаке и на ступенях храма. Акрион замедлил шаги. Рука нашла рукоять ксифоса.
– Ты, здоровяк! С девчонкой! Стой, кому говорят!
Он обернулся, заслоняя сестру, готовый защищаться. И растерянно заморгал, не зная, что делать. Вчера перед ним оказались лидийцы, вооружённые копьями, недобрые, чужие люди. И он дрался. Но разве можно выпустить из груди это страшное, горячее существо, если перед тобой стоит Горгий? Пусть даже за его спиной топчутся незнакомые воины. Пусть даже у Горгия на поясе меч.
Седой стражник, волоча ноги, подошёл к Акриону.
– Чего ж ты сбежал-то, малый? – буркнул он нерадостно.
– Так надо было, – спокойно сказал Акрион.
Горгий опустил глаза.
– Пойдём, – проговорил он и передёрнулся, словно ему жали наплечники линоторакса. – Владетельная Семела тебя ищет. Второй день всюду рыскаем, с ног сбились.
«Подвёл я Кадмила, – подумал Акрион. – Одна надежда – на Око Аполлона. Феб прежде не оставил в беде, не оставит и теперь».
– Пойдём, – согласился он.
Горгий сощурился.
– А это кто с тобой? – спросил он.
Фимения дрожала так сильно, что трепет её тела передавался Акриону. Слышно было, как стучат зубы.
– Это моя сестра, – сказал он, беря Фимению за руку. – Посмотри, сразу узнаешь. Все думали, что она сгорела много лет назад, но на самом деле произошло чудо. Вмешался Аполлон…
Горгий в сердцах хлопнул себя по бокам.
– Заврался, парень! – воскликнул он, сердито выставив вперёд бороду. – Я-то тебе верил! А ты вовсе совесть потерял, если думаешь так разжалобить царицу! Все знают, как она убивалась по дочке. Хочешь привести ей какую-то оборванку? Выдать за нашу Фимулу? Решил, с рук такое сойдёт? Подлый ты плут, вот кто! Архидия!
От срамного ругательства опять поднялась в груди душная горячая волна, забилась о рёбра. Акрион скрипнул зубами, унимая гнев. Искоса поглядел на Фимению. Та стояла, чуть заметно покачиваясь, со спиной прямой, как стрела, с лицом бледней, чем у покойницы. Под глазами лежали тени, губы были искусаны в кровь. В жреческой одежде – пыльной, измятой, точно рабский экзомис – она действительно больше походила на нищенку, чем на царскую дочь.
– Пожалеешь ещё, старик, что так сказал, – проговорил Акрион, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Веди нас во дворец. Противиться не будем. Сами туда собирались. Верно, сестрица?
Фимения не ответила, только прижала к груди ладони. Акриону вспомнились её слова: «Мне нельзя возвращаться! Умру в Афинах, погибну!» Должно быть, сейчас она испытывала смертный страх: наяву сбывался её худший кошмар.
Горгий скривился:
– Одного тебя велено привести. Девочку не возьмём, пускай гуляет, куда хочет.
Акрион выпрямился, едва сдерживая плещущую под сердцем ярость. Отнять вновь обретённую сестру? Отобрать последнюю возможность достучаться до сердца Семелы?
– Со мной пойдёт, – процедил он, сжимая рукоять ксифоса. – А нет – так и я не пойду.