Правдивые истории еврейского местечка Черняхов
Шрифт:
– А разрешите полюбопытствовать, многоуважаемая Броня, где этот дворец располагается, в каком-таком городе? – вежливо спросил Броню отец почтенного семейства.
– Где-где, в Петербурге! Где ж ещё!
Нужно сказать, что когда в поезде завязался этот странный разговор, в него потихоньку стали включаться сидящие рядом пассажиры. И когда все услышали заветное слово “Петербург”, вагон взорвался хохотом.
– Мадам Броня, ви таки сели не на тот поезд! Этот поезд идёт совершенно в обратную сторону.
В какую именно сторону шёл поезд, мужчина уточнять не стал, но он был очень порядочным человеком и на первой же станции купил Броньке обратный билет, но не до Черняхова, а до Житомира. И целых двадцать пять километров, ночью, пешком, бедная
Эта история быстро распространилась по городку, и к Броньке на всю оставшуюся и недолгую жизнь прилипла кличка «вклад». Про неё так и говорили: «Вон пошла Бронька-вклад!»
У Броньки, как я уже излагала, был муж. В дневниках деда Изи он был безымянным, но я решила дать ему имя Шлёма. Шлёма К'oзак тоже был тот ещё чудак. Он был даже чудаковатее самой Брони, ибо три четверти года жил в Одессе и только одну четверть со своей семьёй в Черняхове. В Одессе он не просто так жил – он там работал. Один Бог знает, где он работал и что он там зарабатывал, но если вдруг совершенно случайно ему выпадало такое счастье заработать чуть больше, чем он проедал, он шёл в лавку и покупал себе часы. Вот такое хобби было у этого К'oзака. Часы были везде: по нескольку пар на обеих руках, за пазухой на верёвочке, и в карманах… Когда достойный муж своей жены изредка приезжал домой и совершал променад по улицам родного городка Черняхова, прохожие то и дело спрашивали его:
– Шлёма, ты не подскажешь, который сейчас час? Да ты шо? А вот на этих, серебряных? Да не может быть! А на позолоченных?
Эти безобидные вопросы так нравились Шлёме, что, приходя домой к семейству, он говорил:
– А ты, Бронька, спрашиваешь, зачем мне столько часов! Есть о чём с людьми поговорить! А умный разговор, как известно, прибавляет здоровья!
И был у Броньки и Шлёмы сын, и звали его Шмуль. Шмуль пошёл учиться к стекольщику, и сам уже скоро стал стекольщиком. И если вы думаете, что со Шмулём всё было в порядке, то вы ошибаетесь. Шмуль был не простым стекольщиком, а стекольщиком с большой мечтой! Стекольщик с мечтой отличается от стекольщика без мечты тем, что стекольщик с мечтой знал, ради чего он ставит стёкла. Шмуль К'oзак мечтал о лошади. Однажды он так близко приблизился к своей мечте, что собрал все накопленные деньги и купил кнут. Полдела, как вы понимаете, было уже сделано. Осталось насобирать на лошадь, а для этого парень каждое воскресенье ходил на ярмарку с кнутом: присматривал себе лошадь. Останавливался, говорил с продавцами лошадей, демонстрировал прут. Торговцев, конечно же, веселил странный парень с кнутом, но они охотно поддерживали беседу, убеждая стекольщика поторопиться, а то, не дай Бог, когда он таки насобирает нужную сумму, всех лошадей уже раскупят.
В одно из воскресений, когда продавцы лошадей собрались на ярмарке, они не увидели Шмуля с кнутом. Его не было и на следующей неделе, и через неделю. Его никогда больше не было на ярмарке и остаётся верить, что там, куда он попал, сильно простудившись на морозе, он получил то, о чём всегда мечтал, – целый табун лошадей: там были и серые в яблоках, и гнедые, и рыжие, и вороные…
Там, куда попал Шмуль К'oзак в самом расцвете лет, было всё…
Там пока не было мамы Брони, папы Шлёмы и сестры Иты, которая была самой нормальной из этой семьи чудаков…
Но очень скоро семья воссоединилась: Бронька, её муж, их дочь Ита и сын Шмуль встретились там, откуда не возвращаются, поскольку началась война, и всех евреев городка Черняхова, который по праву мог называться штэтлом, еврейским местечком, безжалостно убили… Их просто взяли и стёрли с лица Земли какой-то страшной огромной стёркой. Вы стирали когда-нибудь линию, оставленную карандашом? Провёл стёркой – и нет линии. Война – это та же стёрка, только стирает она линии жизни и человеческие судьбы. И совсем неважно, когда эта война начинается и когда она заканчивается. Нужно понять одну простую истину: война стирает не только линию жизни, она стирает линию Души, а это гораздо страшнее. Война стирает линию
История вторая
Сын обкомовского работника
Глава первая
Ким, Йосиф, Давид
Этот рассказ я бы начала, как старую-старую сказку. Любите ли вы сказки, друзья мои? Если да, то читайте и думайте: сказка, как правило, не ложь, а намёк – не всегда урок добрым молодцам.
В одной огромной-преогромной стране жили-были три семьи. Вернее сказать, что две семьи таки жили, а третья просто была. Была себе, и всё тут. В самом центре городка жила и процветала семья не простого чиновника, а очень важного обкомовского работника. Да, такие были времена: техники не было, план иногда не выполняли, продуктов тоже не было, а вот обкомы и горкомы стояли себе и улыбались людям своими большими окнами. Как и полагается, в обкоме партии работали обкомовские работники. У обкомовских работников были свои, никем не писаные законы: это было государство в государстве, но в те времена говорить об этом было строго нельзя, потому что можно было попасть под статью за измену Родины или ещё под какую-нибудь страшную статью уголовного кодекса СССР.
В семье первого секретаря обкома случилось большое счастье: у него родился сын! Несмотря на то, что карапуз, которого нарекли Кимом, ещё лежал в пелёнках, сосал мамкину грудь и ничем таким не успел прославиться, это событие бурно праздновали все партийные работники обкома.
Папа, глядя на сморщенное, красное личико младенца, говорил:
– Ишь, пострелёнок, как бровки-то хмурит! Знаете, почему хмурит?
Вся семья выстраивалась по стойке «смирно»:
– Никак нет! Не знаем!
– Думу думает государственную! Академиком будет. Я сказал.
– Да ты никак спятил, муж! – возмущалась жена партийного работника. – Каким академиком?! Академиков пруд пруди, а вот космонавтов в нашем районе ещё ни одного не было! Будет космонавтом, и точка! Я сказала.
В разговор вмешалась бабушка сына первого секретаря обкома.
– Оба вы дурни! АкадЭмик, космонавт… Мой внук будет поэтом, как Пушкин, ясно вам?! – сказала бабушка и скрылась в своей комнате.
– Почему поэтом? – спросил обкомовский работник жену. – Пушкин, насколько я помню, очень неважнецки закончил своё существование! Из вольнодумцев был! Сейчас бы его – у-ух!
– Зато Пушкина до сих пор в школе изучают! А кто твоих акадЭмиков знает, а? – сказала бабушка и вывалила на стол исписанные мелким подчерком старые тетрадные листочки.
– Что это, мама? – спросила жена обкомовского работника.
– Это мои стихи. Писала о любви, потом выбрасывала, потом доставала, опять писала, опять выбрасывала… Так и лежат в коробке. А нашего печатать будут во всех газетах и журналах! Ясно? Поэтом будет. Я сказала.
– Молчать! – шёпотом, чтобы не разбудить внука, сказал дед. Академики ваши, космонавты и уж тем более поэты – хлам! Дело делать нужно! Архитектором будет. Я сказал!
Пока они всем своим обкомовским семейством спорили насчёт имени, мелкие партийные работники, желая сделать приятное своему боссу, как сейчас принято говорить, быстренько смотались в Киев и привезли отпрыску великолепную коляску и детскую кроватку из чистого дерева. Главный обкомовский работник, согласившись, что у архитекторов всегда будет работа и, что немаловажно, будут деньги и почёт, выделил для детской самую большую комнату в доме. Туда и поставили кроватку, коляску, а заодно поселили служанку, которая должна была следить за безопасностью сына первого секретаря обкома. И если вдруг малыш начинал плакать, служанку таскали за жидкие волосёнки и грозили выгнать. Если жена обкомовского работника находила малыша в мокрых пелёнках, то бедная девушка получала такую затрещину, что голова болела потом весь день.