Правдивый ложью
Шрифт:
Ладно, что имеем, тем и будем обходиться.
– Знаю, – кивнул я. – Это был мой совет так написать.
– Зачем? – недоуменно уставился на меня Дмитрий.
– А чтоб ты на своем сенате зачел оную грамотку и… отверг его просьбу. И самостоятельность покажешь, и ум, заодно лишний раз доказав боярам, что не собираешься особо прислушиваться к царевичу, ну и за державу радетелем себя выкажешь. Чем плохо?
И лишнее доказательство, что ты не поешь под мою дудку, а то стрелять в меня примутся каждую ночь. Но последнего я не сказал – лишь подумал.
Дмитрий
Зато не возражал насчет келейной беседы.
Я был лаконичен – убеждать в необходимости новшеств государя не требовалось, к тому же изрядно помогла «генеральная репетиция», то есть беседа с Басмановым, а потому я рубил четко по темам – торговля, промышленность, образование, армия и флот, государственное управление.
И в каждой теме тоже четко и последовательно – цель, с чего начать, последовательность действий, чего должны добиться, и, разумеется, финальный итог – что это даст, причем отдельно, то есть стране и народу само собой, но не забывал про царя и его казну.
Яна Бучинского, который остался отлеживаться в своем шатре, не было, так что его обязанность конспектировать государь возложил на своего «великого секретаря и надворного подскарбия» Афанасия Власьева, который строчил как заведенный, записывая за мной.
В основном он-то и задавал наибольшее количество вопросов, да и то лишь переспрашивая, поскольку не успевал. Дмитрий же преимущественно молчал, да и владыка Игнатий тоже воздерживался от комментариев, хотя кивал одобрительно, особенно когда речь зашла о народном образовании.
Пригодился и мой подарок, который я сделал Дмитрию. Подзорная труба уже во второй раз сыграла свою положительную роль.
Игрался он с ней как ребенок и даже на вечернем пиру не выпускал ее из рук, демонстрируя преимущества Европы.
Слово, данное Басманову, я сдержал, не сказав ни слова про меры по ликвидации местничества – пусть про них говорит Петр Федорович. В конце концов боярину это куда нужнее, а мне лучше сосредоточиться на своих направлениях.
Правда, сам Дмитрий наши с ним разговоры в Путивле, когда я поднимал эту тему, не забыл и сразу после моего выступления, лукаво прищурившись, осведомился, не доводилось ли мне до сегодняшнего дня говорить с Петром Федоровичем о боярском местничестве да как безболезненнее и быстрее его ликвидировать.
Мол, боярин накануне выдал ему мысли, очень схожие с моими. Но я сразу отверг его предположение, уклончиво возразив:
– Слышал бы ты, государь, как мы с ним собачились, когда он узнал, что я отправил своих ратников обратно в Москву, – и спрашивать о таком не стал бы.
Власьев после беседы попросил у Дмитрия дозволения слегка задержаться, ибо он якобы кое-что не успел вписать в листы. Якобы – потому что его, как я понял, интересовала в первую очередь непосредственно моя личность.
Кроме того, коснувшись переустройства приказов, он высказал еще ряд нюансов, которые я действительно
– Сказываю оное, ибо зрю, что государь к князю Мак-Альпину зело прислушивается. А ежели о том поведаю ему я, он может и откинуть в сторону, посчитав за малозначимое, – пояснил Власьев, после того как изложил свои соображения.
Действительно, не ошибся Дмитрий с назначением на должность этого, как там его, подскарбия. Кстати, заодно я узнал, что означает это слово. Оказывается, если перевести на русский, то казначей.
Не удержавшись, я поинтересовался, какой ему резон. Вроде бы и сам из их сословия, а слова мои направлены как раз против, так почему…
– Я ведь в Посольском приказе служу, а там посулов да подношений не дают, – пояснил он. – Вот и обидно мне. – Легкая улыбка скользнула по его лицу, но, заметив, что я жду продолжения, он сразу поправился: – Ну а ежели всурьез, то мыслится, что умных людишек не столь много на свете, так что им сам бог велел друг дружки держаться. Был бы, к примеру, на моем месте Сутупов, коего государь назначил своим печатником и думным дьяком, от него ты навряд ли дождался бы советов, а я – дело иное.
Он говорил еще долго, но главное, хоть и тщательно завуалированное, я понял. В какой-то мере это своего рода благодарность Афанасия Ивановича за то, что я освободил ему дорожку, избавив от очень опасного конкурента. Вот и расплачивался сейчас со мной Власьев, который ныне вылез в первые.
Не случайно он уже на выходе добавил, склонившись в низком поклоне:
– За «вича» благодать тебе, княже, и учтивость твою накрепко запомню, а там как знать – ежели еще чем сгожусь, токмо рад буду подсобить.
«Эдакий светлый луч в темном царстве», – вздохнул я, глядя ему вслед.
А вот рязанский архиепископ, как человек проницательный, усомнился в том, что все высказанные накануне идеи принадлежат мне самому, и не просто не поверил, но и попытался выяснить, где и от кого я все это вызнал.
– А поведай, сын мой, откуда в тебе столь великая премудрость? – открыто поинтересовался он на следующий день, уже после окончания моей исповеди. – Не верится мне, что в столь малые лета ты сам постиг все, что излагал нам вчера.
– Каюсь, владыка, – проникновенно произнес я, простодушно уставившись в его хитрющие серые глаза. – Странствуя по свету, подглядел я там и тут в разных странах, что где хорошего. Сам же ничего нового не выдумал, но ссылаться на фряжские, французские и иные земли не хотел из грешного тщеславия.
– То малый грех, – успокоил он меня, – ибо суть твоего деяния все равно благая. Однако по совокупности налагаю на тебя епитимию – в течение месяца трижды на дню честь «Отче наш» и…
Названий остальных молитв я не запомнил, ибо выполнять ничего не собирался, но про себя отметил, что даже если бы и пришлось, то оказалось бы совсем не обременительно, хотя я вывалил ему приличную кучку своих грехов, включая несоблюдение постов – достаточно тяжкое деяние по нынешним временам.