Правила для радикалов
Шрифт:
Они верят, что он знает своё дело, знает правильную тактику, поэтому он и является их организатором.
Организатор знает, что даже если сознательно они это чувствуют, если он начнёт отдавать приказы и «объяснять», это начнёт вызывать подсознательное недовольство, чувство, что организатор принижает их, не уважает их достоинство как личностей.
Организатор знает, что человеку свойственно, когда он просит о помощи и получает её, реагировать не только с благодарностью, но и с подсознательной враждебностью к тому, кто ему помог.
Это
Всё это предполагает умелую и чуткую ролевую игру со стороны организатора.
В начале организатор — это генерал, он знает, где, что и как, но он никогда не носит свои генеральские погоны, к нему не обращаются как к генералу и он не действует как генерал, — он организатор.
Бывает (весьма часто) и так, что в ходе обсуждений, подобных приведённому выше, организатор обнаруживает, что тактика Z, или то, что он решил заранее, не является подходящей тактикой.
Будем надеяться, что его самоуверенность достаточно сильна, чтобы позволить получить ответ кому-то другому.
Один из факторов, который определяет то, что вы можете и не можете донести коммуникацией, — это отношения.
Есть чувствительные области, которых не стоит касаться до тех пор, пока не возникнут прочные личные отношения, основанные на общей вовлечённости.
В противном случае собеседник отключается и буквально не слышит, независимо от того, соответствуют ли ваши слова его опыту.
И наоборот, если у вас хорошие отношения, он будет очень восприимчив, и ваше «послание» дойдёт до него в позитивном контексте.
Например, я всегда считал, что контроль рождаемости и аборты — это личные права человека. Если бы в начале своей деятельности по организации района Задворок в Чикаго, который на 95 процентов состоял из католиков, я попытался донести это, даже через их опыт, до жителей, чьё экономическое положение усугублялось наличием многодетных семей, то это был бы конец моих отношений с общиной.
В тот же миг я был бы заклеймён как враг церкви, и всякое общение прекратилось бы.
Несколько лет спустя, после установления прочных отношений, я мог свободно говорить обо всём, включая контроль рождаемости. Помню, я обсуждал эту тему с тогдашним католическим ректором.
К тому времени спор уже не сводился к таким вопросам, как: «Как долго, по-вашему, католическая церковь сможет держаться за это архаичное понятие и при этом выживать?»
Помню, в приёмной я увидел пятерых священников, которые хотели увидеть ректора, и, зная его презрение к каждому из них, я сказал ректору: «Послушайте, я докажу вам, что вы действительно верите в контроль над рождаемостью, хотя вы всячески выступаете против него», — а затем открыл дверь в приёмную и сказал: «Взгляните туда.
Можете ли вы, посмотрев на них, сказать, что выступаете против контрацепции?»
Он рассмеялся и сказал: «Это несправедливый аргумент, и вы это знаете», — но тема и характер дискуссии были бы немыслимы без этих прочных отношений.
Классическим примером неудачной коммуникации из-за того, что организатор вышел за пределы опыта людей, является попытка активистов студенческих городков указать бедным на несостоятельность их господствующих ценностей.
«Поверьте мне на слово: если у вас будет хорошая работа, двухуровневый дом в пригороде, цветной телевизор, две машины и деньги в банке, это не принесёт вам счастья».
Ответ без исключения всегда такой: «Да. Позвольте мне судить об этом, — я дам вам знать после того, как получу это».
Общение на общей основе без учёта специфики опыта становится риторикой, и оно несёт в себе очень ограниченный смысл.
Это разница между получением информации о смерти четверти миллиона человек, которая становится статистикой, или о смерти одного или двух близких друзей, любимых или членов семьи.
В последнем случае это становится полным эмоциональным ударом окончательности трагедии.
Пытаясь объяснить, что такое личные отношения, я говорил разным аудиториям: «Если бы председатель этого собрания сразу же открыл его словами: „Я потрясён и сожалею, что вынужден сообщить вам, что мы только что получили извещение о том, что мистер Алински погиб в авиакатастрофе, и поэтому лекция отменяется“, — то единственной вашей реакцией было бы: „Ну и ну, очень жаль. Интересно, каким он был, но ладно, посмотрим, что мы будем делать этим вечером.
Теперь у нас свободный вечер.
Мы могли бы пойти в кино».
И это всё, что можно было ожидать от всех, не учитывая тех, кто знал меня в прошлом, независимо от того, какими были отношения.
А теперь предположим, что уже после окончания этой лекции все вы не согласны со всем, что я сказал; вам не нравится моё лицо, мой голос, мои манеры, моя одежда, я просто не нравлюсь вам, и точка.
Предположим, что на следующей неделе я снова буду читать вам лекцию, и в это время вам сообщат о моей внезапной смерти.
Ваша реакция будет совершенно иной, независимо от того, что вам не нравится.
Вы будете шокированы. Вы скажете: „Да ведь ещё вчера он был жив, дышал, разговаривал и смеялся. Просто кажется невозможным поверить, что он вот так внезапно исчез“.
Это реакция человека на личные отношения».
Однако здесь особенно важен тот факт, что вы имели дело с одним конкретным человеком, а не с общей массой.
Это то, что подразумевалось в известном заявлении организационного гения Сэмюэля Адамса, когда он якобы планировал Бостонскую резню; он говорил, что должно быть не меньше трёх или четырёх убитых, чтобы у нас были мученики для Революции, но их не должно быть больше десяти, потому что после того, как вы превысите это число, у нас уже не будет мучеников, а будет просто проблема с канализацией.