Правила для радикалов
Шрифт:
Идеология изменения
Это поднимает вопрос: а какова моя идеология, если она есть? Какую идеологию может иметь организатор, работающий на благо свободного общества, и может ли? Предпосылкой идеологии является обладание фундаментальной истиной.
Например, марксистом человек становится с помощью главной своей правды: что всё зло — от эксплуатации пролетариата капиталистами.
Отсюда он логично доходит до революции, чтобы положить капитализму конец, затем — до третьего этапа реорганизации в новый общественный порядок, то есть диктатуру пролетариата, и наконец последнего этапа — политического рая коммунизма.
Христианином человека также делает главная правда: божественная природа Христа и тройственность Бога. Из этих «главных правд» шаг за шагом проистекает идеология.
Организатор, который работает в открытом обществе и во благо его, встаёт перед идеологической дилеммой.
Для начала, у него нет предопределённой истины — истина для него относительна и может меняться; всё для него относительно и меняется. Он буквально политический релятивист.
Он верит позднему высказыванию судьи Лернеда Хенда, что «свободного человека отличает та вечно зудящая внутренняя неопределённость в том, прав он или нет».
Последствием становится его вечная охота за причинами человеческого несчастья и общими принципами, которые помогут отыскать логику в нелогичном мире людей.
Ему нужно непрерывно исследовать жизнь, свою в том числе, чтобы понять, в чём же суть, и ему нужно проверять и атаковать свои находки. Непочтение, которое присуще сомнению, — необходимость. Любопытство становится жгучим. Нет слова более частого в его лексиконе, чем «почему» (см. прим. 3).
Значит ли это, что организатор свободного общества в свободном обществе вечно потерян? Нет, я думаю, что его чутьё и чувство направления куда точнее, чем у организаторов от закрытого общества с окостенелой идеологией.
Во-первых, организатор свободного общества в свободном полёте, гибок, подвижен и не сидит на месте в обществе, которое и само пребывает в постоянном изменении.
Насколько он свободен от оков догматов, настолько способен и отвечать реальности крайне широкого спектра ситуаций, предоставленных в нашем обществе.
У него остаётся одно убеждение — вера, что если у человека есть сила действовать, то в перспективе, чаще всего он примет верные решения.
Альтернативой станет правление элиты — диктатура или какая-то из форм политической аристократии.
Я не забочусь о том, стоит ли эту веру в людях считать той же «главной правдой» и противоречием сказанному ранее, потому что жизнь — это история противоречий.
Обладая верой в людей, радикал должен организовать их, чтобы у них были сила и возможность встретить каждый непредвиденный будущий кризис на вечном пути к принципам равенства, справедливости, свободы, мира и великой ценности жизни человека, и всем выдвинутым иудаизмом с христианством, а также политической традицией демократии правам и ценностям.
Демократия не конечное, а лучшее средство достижения этих принципов. Я живу с этим кредо и, если нужно, умру.
Базовым требованием к пониманию политики изменения является осознание мира таким, какой он есть.
Нужно работать вместе с ним на его условиях, если мы хотим изменить его так, как нам этого хочется.
Сначала нужно увидеть мир таким, какой он есть, а не каким хотелось бы его увидеть.
Нужно увидеть мир, как это сделали все политические реалисты, в виде «того, что люди делают, а не что им следовало бы делать», как это выразили Макиавелли и не только.
Трудно принять простой факт, что начинать нужно с того, что имеешь, что нужно вырваться из паутины иллюзий, которой ты отделил себя от мира.
Большинство из нас видит мир не реальным, а каким мы хотели бы его видеть.
Каждый вечер на телевидении программы одна за другой показывают желаемый мир, где всегда побеждает добро, — до тех пор, пока поздним вечером не начинается блок, внезапно погружающий нас в реальный мир (см. прим. 4).
Политические реалисты видят мир, какой он есть: ареной для власть имущих политиков, движимых в основном сиюминутными личными интересами, какими они их видят, где понимают под моралью риторические постулаты того, как действовать практично и с личной выгодой.
Можно привести в качестве двух примеров священника, который хотел бы быть епископом и лебезит и плетёт сети политики на своём пути, оправдывая себя логикой: «Как только я стану епископом, своё положение я пущу во благо христианской реформации», — и бизнесмена, который рассудил так: «Сначала заработаю свой миллион, потом займусь тем, что важно в жизни».
К сожалению, на пути к епископству или первому миллиону человек сильно меняется и уже говорит: «Я подожду, пока не стану кардиналом и не стану ещё полезнее», — или: «Я могу сделать куда больше с двумя миллионами», — и так всё и продолжается (см. прим. 5).
В этом мире законы написаны во имя «общего блага», что похвально, а затем работают на практике во имя простой жадности.
Иррациональность в этом мире, словно тень, льнёт к человеку, так что правильные вещи делаются с неправой целью — затем мы с тяжёлым сердцем припоминаем в оправдание ту верную цель.
Это мир не беззакония, а беззаконности, где люди говорят о принципах морали, а действуют по принципу силы; мир, где мы всегда чисты перед моралью, а вот наш враг — нет; мир, где «согласие» означает, что когда у одной стороны появится власть, другая соглашается, и вот согласие достигнуто; мир религиозных институтов, которые в большинстве поддерживают и оправдывают статус-кво, так что современные организованные религии материально платёжеспособны, а духовно — банкроты.
Мы живём с той иудейско-христианской этикой, которая не только приспособилась к, но и нашла оправдание рабству, войне и каждому уродливому проявлению эксплуатации человека, какое бы ни было выгодно для статус-кво.
Мы живём в мире, где «благо» как ценность зависит от наших нужд. В таком мире решение каждой проблемы неминуемо ведёт к созданию новых.
В таком мире нет окончательного счастливого или несчастливого конца.
Такой конец может случиться в мире фантазий, каким бы мы хотели его видеть, мире детских сказок, где «они жили долго и счастливо». В реальном мире события происходят непрерывным потоком, а единственной концовкой становится смерть.