Правильное дыхание. Книга 1
Шрифт:
Мама, одобрительно:
— Хорошая, сразу мне понравилась. (скорее себе) Говорок немного… долинный, но, видимо, это теперь повсеместно…
Маня, в пику:
— А тот пацан ейный последний тоже вроде был ничего…
— Ничего? Кошмарный тип, а все почему? Потому что глютена не жрал. Вот ты когда–нибудь пробовала макароны без глютена?
— Погоди, так это ж как раз хорошо. Ты хренотень ту имеешь в виду, которую в готовую пищу подмешивают? От нее еще, говорят, лысеют. Или нервные клетки дохнут, вот подзабыла. А вот, с другой стороны, чего они все причепились к этим нервным клеткам, не восстанавливаются, мол, ах–ах, а нафиг они нужны, пусть себе помирают, так и нервничать будем меньше.
— Маня. Это глютамат. И можно подумать, ты у нас такая нервная, что клетки девать некуда.
— Ты, матушка, меня по себе–то не ровняй. Из самой гвозди делать запростяк, а у меня зато с тобой, вон, всю жизнь сплошная нервотрепка.
— Совершенно верно. Только ты местоимения перепутала.
— Чиво я перепутала?
— Вы что там,
— Да куда уж мы без тебя, кука. А кстати, насчет того, что «замахивались» — это ты тогда отцу наваляла или в другой раз?
— Скажешь тоже, наваляла. И откуда ты об этом вообще знаешь?
— Откуда–откуда…
— А что такое «наваляла»?
— Отлупила? Отмутузила? Морду начистила?
— Своему папу?!
— Так, всё. Никому я ничего не наваляла.
— А по моим источникам…
— Да по каким таким источникам… — задумывается, — разве что через бабушку… А бабушка могла, конечно, приукрасить, опять же, ей мама тоже могла понарасказывать… Ну да. На самом деле, правда, ничего, превышающего пределы необходимой обороны. Но и ничего приятного. Ну, замахнулась на меня мама в процессе, у меня реакция уже автоматическая — отражать, мама сразу, ах, она на меня руку поднимает, папа тут же на меня, я папу… осадила слегка. И всё! Никакой морды никто никому ничего.
— Шо–то я все равно смутно помню насчет членовредительства…
— Возможно, это ты о другом сейчас думаешь, вот о нем твой… источник знал практически из первых рук. Но это было уже позже, а пока что вот, разошлись с родителями, не слишком мирно, и все дела.
— Дальше давай рассказывай, по порядку.
— Да не знаю я, что там дальше рассказывать. Ну, жила я себе у бабушки, вполне себе чудесно. Никто не приставал, с бабушкой у нас сразу установились паритетные отношения, без всяких там режимов или сюсю–мусю. То есть это скорее мне за ней приходилось следить, чем наоборот. Ухаживать сначала не слишком требовалось, по–настоящему болеть она начала где–то через год, но всякое там курение тайком, посиделки до утра с друзьями–подругами за водочкой — тут я ей спуску не давала. В разумных пределах, конечно. Готовить от нее как следует научилась, по принципу «Сотня блюд из одной манки» — с продуктами тогда было плоховато, но мы с бабушкой не взирали, обе были аскетичны в этом плане. Шить–вязать она меня пыталась учить первое время, но быстро забросили — ни таланта у меня не было, ни ручек, вот шуруп ввернуть, проводку починить — это да. Так что мы с бабушкой хорошо друг друга дополняли — она меня обшивала, костюмером была когда–то, любую фигню могла переделать в конфетку, а я — больше по хозяйству с готовкой. Это когда не пропадала в очередной библиотеке или у Сан Саныча — в смысле, на борьбе. С Сан Санычем тоже все неплохо утряслось в итоге — ах да, это уже немного позже было, когда деньги кончились, которые мама заплатила за курс. У нас с бабушкой каждая копейка из ее пенсии была на счету, лишних нет, уроков я тогда не давала, не освоила еще это поприще, так что уже думала, что придется бросать, но очень не хотелось. Поговорила с Сан Санычем, он все понял — нормальный был дядька — и предложил бартер — им как раз уборщица была нужна. Так что стала я мыть там полы и за это заниматься бесплатно. С тех пор так и не посчитала, кто из нас на этом выиграл, но подозреваю, что при тогдашней зарплате уборщицы Сан Саныч занимался благотворительностью. Или наоборот? Не важно, и вообще это меня занесло в сторону, так как к тогдашним несчастиям никакого отношения и имеет. Ну, и несчастий тоже больше особых не было, кое–как доучилась в седьмом, с трояками в последних четвертях, и ладно.
— Ты же говорила, что была зоологом?.. Ну, нердом. Это тогда учиться стала плохо? А из школы когда выгнали?
— Не выгнали, а только выгоняли. Погоди, это было потом. И ничего я не плохо училась, не то что некоторые (Манин ответный презрительный хмык). Просто Любовриска науськала некоторых училок, вот и стали меня валить по–всякому. То придирки, к тому же почерку или там «неправильно оформлена шапка контрольной», то разборы моего безобразного поведения вместо опроса — все в рамках проводимой со мной воспитательной работы, чтобы мама была довольна, я так понимаю. А поскольку сама я из роли выходить уже не собиралась, то воспитательная работа со временем только набирала обороты. Мне было, конечно, противно, но уперлась и доказывать ничего не хотела — тем более, это было бы бесполезно. Да, тупая, да, ничего не выучила, да, хочу — молчу. Нет, ничего уж прямо такого моббингово–травматического я не ощущала — потому что были и приличные учителя, та же литература с русским — тихая славная старушка, а что перед ними за меня не заступалась, так это понятно, боялась их до чертиков, что на пенсию отправят, и вообще — жизнь научила. И география, например, была нормальная, и англичанка опять же — а, нет, англичанка пришла уже в 8-ом, но не важно, в 8-ой вся эта проблематика и так плавно перетекла, и я думала, ну и пусть себе, забыв про один немаловажный фактор… (перескакивая) Да, учителя имелись неплохие, это с одной стороны, а потом и класс у нас был тоже ничего, а при отсутствии травли со стороны одноклассников какие–то там учительские придирки — это полная ерунда на самом деле. Ко мне в классе могли относиться крайне по–разному и переменчиво: кто с презрением, кто с уважением, кто с легким испугом, но подлянки ждать было не от кого, а все почему?
— Ну не из–за слатного же статуса?
— Пфу, конечно нет. Потому что списывать давала — всем, кто просил, без исключения. А проруха бывает даже у записных отличниц и подлиз. У нас со Светкой в этом плане все было схвачено, системы разработаны на любой случай: и на контрольную с несколькими вариантами, и на устный опрос: так подсказывали — никто не замечал. Ну, почти никто. До поры до времени. Так что в классе ко мне относились в худшем случае нейтрально, и училась бы я себе спокойно на троечки до конца школы, если бы не очередные Любоврискины воспитательные козни. А дело все в том — и вот про этот нюанс я сначала не подумала — что после восьмого за неуспеваемость могли отчислить из школы в ПТУ — то есть в какое–то профессиональное училище, где готовят рабочих там всяких, нет, среди них были и интересные, техникумы там художественные, например, но ты ж понимаешь, при моей склонности к ручной работе… Да еще и публика там, по рассказам, собиралась малопривлекательная — в общем, ПТУ в спец–школах вроде нашей только стращали как чем–то запредельно позорным с перспективой жизни на помойке. Не то чтобы я очень в это верила, просто была вполне довольна и школьной программой — в перспективе желательно с каким–нибудь факультетом университета, куда берут по способностям, а не по блату — понимая всю идеалистичность этого плана, но надеясь на авось. Так что всю первую половину восьмого класса философски игнорировала нарастающий учительский террор и постепенную смену троек двойками — пока не прозрела, вернее пока сама Любовриса не стала слишком часто продвигать идею, что мол, некоторым в нашей школе после восьмого класса делать нечего, и как очистится и получшает класс, когда в 9-ом его избавят от аморального балласта. И вот тут–то я, честно говоря, слегка струхнула и запечалилась, даже бабушка заметила. Бабушка, надо сказать, была в курсе и моей ролевой игры, и учительских бяк — но постольку–поскольку, подробности из меня вытянуть всегда было трудно. На этот раз с трудом отговорила ее в школу идти, пообещала, что сама разберусь, хотя как разбираться — понятия не имела. Но тут помог случай, а вернее, пресловутое несчастье. Когда–то у них там полагалось конкретно прикидывать, кого отчислять, так что моя фамилия выплыла на очередном педсовете — такое учительское совещание. Так, и вот тут начинается — нет, не самое интересное, но — хоть что–то вообще начинается. (Внезапно застывает) О. Я же где–то это даже когда–то записывала. Сейчас. Следите за мясом, пошла искать.
Поздний вечер, те же слушатели, девочкина девочка дремлет, привалившись к ней на одном диване, мама с Маней оккупировали соседний. Откуда–то то и дело доносится вжиканье — это папа пытается починить моторную лодку в гараже — без мамы у него выходит слабо, в чем он упорно не желает никому признаваться. Мама гордо вручает дочке общую тетрадь старого образца.
— Вот, не читаешь по–русски нифига, читай хоть, что мама писала твоем возрасте — примерно. Тут, сначала.
Дочка читает:
07.02.1989
«У меня нет времени вести дневники, но, с другой стороны, не хотелось бы в будущем уподобляться М. Прусту и полжизни убивать на то, чтобы припоминать первую половину — поэтому придется записывать по свежим следам. Тем более что повод есть — влюбилась, это вам не печенюшки в чае.
Наступит ли время, когда печенюшки в чае будут казаться мне важнее всего? Да я скорее помру, подавившись этой чертовой печенюшкой. (Есть мне что ли хочется?)
Здесь нужна предыстория, но о ней мне писать противно, и потом ее я вряд ли забуду. Сейчас мне важно зафиксировать мелочи — чтобы вплоть до кто что когда сказал, такое быстро забывается, а потом его недостоверно заново выдумывают, и это всегда кажется притянутым за уши.
Пишу, что было.
Как я стою перед 21-м кабинетом и обреченно перечитываю табличку. Зав. учебной частью. Сухарев, С. Н. Зав. учебной частью… Зав. уч…
А историчка, кстати, тоже: «Оля Таранич, подойди к завучу по учебной части». Завуч — это и есть «заведующий/-ая учебной частью», словосложение по типу «завхоз», «колхоз», а сама она какая–то левая получается — «завуч по воспитательной работе», это уже даже не масло масляное как «завуч по учебной части». Черт, надо записывать, а мне еще Лидии Дмитриевне сочинять. Свободно–литературная тема, что она там предлагает — письмо одного персонажа другому, ага.
Дорогая Танечка! Пишет тебе твоя непутевая сестра Оля!
Извини, что не в стихах, это только ты у нас такая талантливая, а меня грешную Бог обделил. Ну как там у вас в нашей первопрестольной, как сама, как детки? Как жизнь генеральская, все балы, небось? А у нас тут поди попляши, глухомань, и няньку хорошую не найдешь, чтоб хоть с детьми посидела, а вообще на такую зарплату, в смысле, жалованье, которое приносит этот объевшийся груш товарищ, и на кухарку не наскребешь, не то что на нянечку. Жизнь только в толстых журналах… Ох, Таня, развлекайся там за нас двоих, и пусть у деток первый английский получается из–за бонны, доберут французский, никуда не денутся, это я вон от здешнего бытья скоро совсем на одни матюги перейду, так хреново все, Танечка! Ну ладно, приставать вроде как стали поменьше — но это еще из–за единоборств, наверное, вон Лиза еще когда говорила, что не только отбиваться учимся, а еще и незаметно что–то такое в осанке проявляется, а они гады чуют инстинктивно исходящую угрозу, и держатся на расстоянии.