Правитель империи
Шрифт:
— А от жены? — Рейчел перестала улыбаться. Джерри тотчас заметил это и понял, что дальше разговор вести в том же духе нельзя.
— Жена Цезаря вне подозрений! — сказал он, возвращая веер Рейчел целуя ее в лоб.
«Бешеный!» — Рейчел смотрела на Джерри откровенно влюбленным взглядом.
«Ну, берегись, Дик Маркетти! — думал в то же время Джерри. — Это говорю я, Джерри Парсел».
ОТРЫВОК ИЗ РАННЕГО РОМАНА ХЬЮ УАЙРЕДА[5] «ТАЙНА ИСПОВЕДИ»
«…Реджинальлд стоял в пикете шестой час. Накрапывал мелкий, назойливый дождь, такой привычный в эти осенние промозглые недели в Детройте. Было три часа пополудни. день медленно клонился к концу. Блеск мокрых крыш, блеск мокрого шоссе, блеск мокрых оконных стекол городских зданий — весь этот блеск приглушался ровной и, казалось бы, такой невесомой матовой пеленой дождя. Реджинальд уже дважды, по очереди с товарищами по пикету, заглядывал в кабачок, расположенный совсем неподалеку. Сначала он выпил пива. Но это не подняло
Потасовка шла вдоль всей линии пикетчиков. Перри спрятался в кабину грузовика, но его оттуда выволок Джимми-Длинный Ус.
— Меня нельзя бить! — закричал Перри. — Я не выношу боли!
— Ах ты, сукин сын, боли не выносишь? — завопил Джимми. — А сюда явился на званый обед? Да еще всех этих ублюдков с собой приволок!
— Чего с ними митинговать, — угрюмо заметил пожилой рабочий. — Они же, гады, искалечат всех наших!
Джимми-Длинный Ус ударил Перри кулаком в солнечное сплетение. Тот упал. Джимми стал бить его ногами в живот. Реджинальд, обхватив штрейкбрехера за плечи обеими руками, рванул на себя, и они покатились по скользкой мостовой. Завыла полицейская сирена, другая. Минуты три-четыре спустя двое полицейских с трудом оторвали Реджинальда от его жертвы. рабочий сидел на штрейкбрехере верхом и методично бил его головой о решетку водостока. Оба были вымазаны в грязи и крови. Вскоре грузовики увезли штрейкбрехеров. Пикетчики остались у ворот завода. Среди тех, кто нуждался в помощи врача, был Реджинальд. Лежа на тротуаре рядом со своей жертвой и дожидаясь машины муниципального госпиталя, он думал о том, что человек во всем похож на зверя. Голодный, он, так же как зверь, готов убить за кусок еды. И готов убить, сохраняя жизнь своего потомства. Реджинальд думал о судьбе своих четырех детей. И еще он думал о том, что если его уволят, он работы больше, пожалуй, никогда для себя не найдет. „Сорок девять лет, почему-то усмехнулся он. — Нет, работы мне больше ни за что не найти“»…
Это писалось, когда Парсел был молодым, много лет назад. Тогда, перечитав написанное, Джерри задумался. Действительно, чем человек отличается от зверя? Тем, что он трудом своим создает материальные блага? Но он больше, гораздо больше сжирает, выпивает, сжигает, использует этих благ, чем может, чем имеет право себе позволить. Следовательно, разум, увы, не является сдерживающим началом. Да разве только в этом дело? Разве не звериное начало толкает человека к накопительству всего и вся в гораздо большей степени, чем это делают звери, запасая пищу на долгую зиму? Разве не в предвидении непредвиденного я коплю свои миллионы? И жалко ли мне таких вот Реджинальдов и их детенышей? Думаю, не более, чем процветающему гризли — семейство его голодающего собрата. И никто здесь ни в чем не виноват. Выживает умнейший, сильнейший, хитрейший. Когда я слышу, что в ком-то просыпается или проявляется инстинкт зверя, я не могу сдержать усмешку. Все эти инстинкты дремлют под практически невесомым покрывалом, сотканным человеком за миллионы лет его борьбы за существование. Покрывало это называют и совесть, и честь, и человеколюбие, и — как только его не называют. И мгновенно отбрасывают, рвут в клочья, уничтожают вовсе, как только обстоятельства и окружающая среда заставляют нас быть самими собою. Можно переделать пустыню, превратив ее в цветущий оазис; можно сотворить ракету и достичь на ней самые далекие звезды. Нельзя переделать лишь природу человека. Хотя, не спорю, на какое-то время и в каких-то условиях его можно в определенной степени одомашнить, окультурить, приручить…
Недалеко от одного из выездов из Нью-Йорка на север расположилась небольшая, но уютная пиццерия под импозантным названием «Итальянское каприччио». Маленькие окна ее, словно прищурившись, глядели на шумную, почти всегда безлюдную улицу из полуподвального помещения. Рядом с зальчиком, в который едва втиснулось пять столиков, примостился скромный бар. Днем посетителями этого отнюдь не фешенебельного заведения бывали главным образом водители и пассажиры проезжего транспорта. По вечерам клиенты менялись. теперь шли жители соседних улиц развлечься, мелкие гангстеры и проститутки, готовившиеся идти на дело. За неделю до Рождества часов в шесть вечера в «Итальянское каприччио», которое особенно славилось среди знатоков своей «пиццей с анчоусами», приехали двое мужчин молодой и пожилой. Владелец пиццерии Альберто Гвездуччи, сорокалетний глава многочисленного и шумного семейства, был платным осведомителем ЦРУ. Он отлично знал пожилого. Им был Вернон Ковэр, начальник отдела тайных акций ЦРУ. Он частенько навещал «Итальянское каприччио», каждый раз — с новыми спутниками. Так было и на сей раз — Альберто видел молодого впервые. Это был Ричард Маркетти. Усадив гостей за свободный столик, он сам взял у них заказ на вина, ласково сообщил, согнувшись: «Еду вам подаст Ева». Тотчас появилась прелестная юная итальянка.
— Мне надо перекинуться парой слов с хозяином, — словно извиняясь, сказал Ковэр Маркетти. — Зато оставляю вас во власти чар нашей благоухающей апеннинской розы. Ева, мне как всегда — с анчоусами, — и, улыбнувшись, Ковэр исчез.
— А вам тоже с анчоусами? — Ева с профессиональной внимательностью разглядывала Ричарда.
_ А что бы вы пожелали съесть сами, если бы были голодны, как мать Ромула? — по-итальянски спросил он.
— Вы итальянец? — деланно удивилась она, хотя сразу же догадалась об этом.
— Си, синьорина, — слегка поклонился он.
— Тогда тоже с анчоусами, — девушка улыбнулась Маркетти широко раскрытыми черными глазами, вишневые губы зазывно блестели в неярком свете дешевых ламп-фонариков. «Хороша, клянусь Франсиском Ассизским — хороша!» млел Дик. «Еще один голодранец в ухажеры метит, — мысленно фыркнула она. Конечно, Рокфеллер с Ковэром не заявится. Все нищие красавцы».
— Сейчас ваша пицца пожалует — прямо с плиты! — и она исчезла на кухне. Маркетти думал о том, как это в сущности невероятно, и вместе с тем естественно, что в бедных, именно в бедных многодетных семьях его соплеменников появляются на свет божий девочки неземной красоты. Как они расцветают в пятнадцать лет, увядают в двадцать, высыхают или раздаются вширь в тридцать. Ему хотелось пить и есть. несколько раз он оглянулся на дверь, за которой исчезли и Альберто, и Ковэр, и Ева. Однажды его глаза встретились с глазами неопрятного старика, который неторопливо ел свою пиццу за соседним столиком. Маркетти и в голову не могло прийти, что за ним наблюдают люди Ларссона. Ах, хороша Ева. Он, кажется, отдал бы год жизни за то, чтобы на одну-единственную ночь стать ее Адамом!
Внезапно появился Альберто. Он устало улыбался, в руках у него не было подноса с вином. Ричард тоже заулыбался, но насторожился.
— Где же «кьянти»? И где мой друг?
— Они оба вас ждут, — шепнул ему на ухо Альберто. — Следуйте за мной.
И громко добавил: «Ваш друг позвонил куда-то и срочно укатил. Вам просил передать вот это». Маркетти развернул розовый бланк счета пиццерии. Он был пустой, и Ричард сунул его в карман пиджака. Альберто быстро провел его через кухню. Вскоре они оказались в небольшой комнате, где стояло всего два стола. Один из них был накрыт. За ним сидел Ковэр. На другом стоял старенький «чейнджер».
— Не хватает музыки, — словно очнулся от глубокого раздумья Ковэр, когда пицца и вино были поданы и Альберто, пожелав им славного аппетита, удалился. — Музыка! За волшебными аккордами Моцарта я готов идти через снега и пески.
Невысокого роста, худой, он был подвижен, быстр. Однако его движения были не резкими, а скорее плавными. Он достал из яркой обложки с портретом великого немецкого музыканта новенький черный диск, положил его на вертушку, включил проигрыватель. Раздались какие-то тягучие, чавкающие, хрюкающие звуки, они повторялись и повторялись. Сквозь них прорывалось шипение и щелканье. Через минуту Ричард понял, что это не дефекты студийной работы, а специальная запись, создающая эффект «плывущих» звуков. Ковэр выпил бокал вина и с удовольствием принялся за пиццу. «Ай да пицца! Ай да Альберто! У нас в Вашингтоне нет ничего похожего». «Отменная пицца, ничего не скажешь», — согласился Маркетти.