Правительницы России
Шрифт:
Р. S. Ваше Величество может быть уверена во мне, что я не подумаю ничего, не сделаю ничего, что могло бы быть против её особы или её правления».
Достаточно задуматься лишь над единственным штрихом этой картины: Петра беспрерывно унижали, не давая ему даже справить «естественные надобности» и глумясь над его застенчивостью. Ему, уже больному, не давали выйти в парк и лишили всяческого общения с кем-либо.
И он, уже официально отрёкшийся от престола, во второй записке униженно заверяет Екатерину в рабской покорности её воле:
«Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который уже достаточно несчастен, имейте ко мне жалость и оставьте мне моё единственное утешение —
И наконец, третья, написанная по-русски, в отличие от предыдущих, писанных по-французски.
«Ваше Величество, я ещё прошу меня, который в Вашей воле неполна во всём, отпустить меня в чужие края с теми, о которых я Ваше Величество прежде просил. И надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания. Преданный Вам холоп Пётр».
Так, менее чем за сутки, переменилась судьба человека, самодержавно повелевавшего самой большой и одной из самых могущественных стран мира. Австрийский посланник в России, граф Мерси де Аржанто, писал: «Во всемирной истории не найдётся примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно. При своём же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать». Графу Мерси вторил Фридрих II, сказавший французскому посланнику в Берлине графу Сегюру: «Он позволил свергнуть себя с престола, как ребёнок, которого отсылают спать».
А возвратившийся в Петербург Бирон прокомментировал причины падения Петра так: «Снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя, ибо русскими должно повелевать не иначе, как кнутом или топором».
Пётр заболел серьёзно и тяжело — день ото дня сильнее — более пяти суток. Врач Лидерс появился только вечером 3 июля, когда истекал уже четвёртый день болезни.
4 июля больному стало ещё хуже и к нему приехал ещё один врач — штаб-лекарь Паульсен.
Сохранились три записки командира отряда и начальника ропшинской охраны Алексея Орлова. По ним мы можем проследить за ходом болезни и развитием событий в Ропше.
Первое сообщение: «Матушка, милостивая Государыня; здравствовать Вам мы все желаем несчётные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность — для того, что он всё вздор говорит, и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того, что он иногда так отзывается, хотя (желая) в прежнем состоянии быть...» Далее Алексей Орлов сообщал, что он солдатам и офицерам из команды, охраняющей Петра III, выдал жалованье за полгода, «кроме одного Потёмкина, вахмистра, для того, что служил без жалованья». (Это был тот самый Григорий Александрович Потёмкин, который через двенадцать лет станет могущественнейшим из фаворитов Екатерины II, светлейшим князем и фельдмаршалом).
«И многие солдаты, — писал дальше Орлов, — сквозь слёзы говорили, что они ещё не заслужили такой милости».
А вот второе сообщение Орлова: «Матушка наша, милостивая Государыня! Не знаю, что теперь начать, боясь гнева от Вашего Величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изволили, и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России, также и закона нашего (т.е. православия). А теперь и тот, приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера и почти совсем уж в беспамятстве, о чём уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорее с наших рук убрался. А оный же Маслов, и посланный офицер, могут Вашему Величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели Вы обо мне усумниться изволите. Писал сие раб Ваш верный...»
Вторая записка осталась без подписи. Вернее, подпись была, но чья-то рука её оборвала. А вот почерк — Алексея Орлова.
Кажется, вторая записка была сочинена и отослана утром 6 июля, потому что именно тогда был схвачен камердинер Петра Фёдоровича Маслов. Пётр ещё спал, когда Маслов вышел в сад, чтобы подышать свежим воздухом. По-видимому, к утру 6-го Маслову стало получше, и он, оставив постель, стал прогуливаться по саду. Однако дежурный офицер, увидев в этом нарушение режима, приказал схватить Маслова, посадить его в приготовленный экипаж и вывезти из Ропши вон.
В 6 часов вечера, в субботу 6 июля, из Ропши в Петербург примчался нарочный и передал в собственные руки Екатерине ещё одну — третью и последнюю — записку от Алексея Орлова. Она была написана на такой же бумаге, что и предыдущая, и тем самым почерком. Эксперты полагают, что почерк был «пьяным».
«Матушка, милосердная Государыня! — писал Орлов. — Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Фёдором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил. Прогневили тебя и погубили души навек».
Получив известие о смерти Петра Фёдоровича, Екатерина приказала привезти его тело в Петербург и учинить вскрытие, чтобы узнать, не был ли он отравлен. Вскрытие показало, что отравления не было. Убедившись в этом, Екатерина выдвинула официальную версию, изложив её в Манифесте от 7 июля 1762 года.
В Манифесте сообщалось, что «бывший император Пётр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим, впал в прежестокую колику». После чего, говорилось в Манифесте, больному было отправлено всё необходимое для лечения и выздоровления. «Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».
Таким образом, не было даже формальной необходимости проводить расследование случившегося, опрашивать многочисленных свидетелей произошедшего на их глазах убийства, пусть даже непреднамеренного. А свидетелей тому кроме Алексея Орлова и упомянутого в третьей записке князя Фёдора Барятинского, которого не «успели разнять» с покойным, было около полутора десятков.
Современники знали, что в последнем застолье с Петром III кроме Алексея Орлова и князя Фёдора Барятинского принимали участие князь Иван Сергеевич Барятинский — родной брат Фёдора, лейб-медик Карл Фёдорович Крузе, камергер Григорий Николаевич Теплов — автор текста отречения Петра III от престола, вахмистр конной гвардии Григорий Александрович Потёмкин, Григорий Никитич Орлов — родственник братьев Орловых, знаменитый актёр Фёдор Григорьевич Волков, уже известный нам Александр Мартынович Шванвич, бригадир Александр Иванович Брессан, камергер Петра III — ещё неделю назад обыкновенный парикмахер, получивший чины камергера и бригадира за то, что известил Петра III о грозившей ему опасности, и, наконец, гвардии сержант Николай Николаевич Энгельгардт.