Правительницы России
Шрифт:
— Что случилось?! О чём узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! — наперебой заговорили собравшиеся.
Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил — скажу. Всё одно — самое большее завтра утром об этом будут знать все.
— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твёрдо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти Яна Юрьевича я не хотел.
И, встав, махнул рукой — идите, мол, потом призову.
И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великий и неустанный ратный труд. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух своих сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют своих послов к нему в Туров.
Особенно же пышно принимал Глинский московского посла Никиту Семёновича Моклокова — Губу.
Никита Семёнович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:
— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за то тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. И если ты, и братие твоя, и все православные христиане из Литовской земли, под его высокую государеву руку пойти захотите, то он, государь Василий Иванович, милость вам окажет и вас, православных христиан, под его высокую руку принять повелит.
Глинский в ответ благодарил за честь, заверяя в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил.
Может, знал, ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.
Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:
— В следующую пятницу велит государь великим воеводам Якову Захарьичу да Даниилу Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. И ты, зная то, делал бы своё дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступал бы со всем замышлением.
«Вот теперь-то и начнётся настоящая война», — подумал Михаил Львович. И от такой мысли у него на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шёл и не этого же больше всего хотел.
10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многовёрстные войсковые обозы.
За Вязьмой, почитай в ста с небольшим вёрстах от Москвы, находилась граница Литовская, а Смоленск, к коему они и шли, был дальней зарубежной крепостью.
Когда армия Якова Захарьича вышла из Можайска, с севера, от Великих Лук, двинулся к Полоцку с новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли пошёл на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя Василий Иванович Шемячич.
12 марта легкоконный отряд князя Александра Фёдоровича Олёнки — Алебышева, обогнав ещё у самой Москвы улитой ползущую армию воеводы Якова Захарьича, на рысях влетел в Туров.
А литовского посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда всё ещё не было.
Михаил Львович, обняв при встрече князя Олёнку, сказал шутливо:
— Вот и собрались мы, князь Александр Фёдорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую сигизмундову власть порушить.
А оказавшийся при встрече протопоп Власий завершил:
— Собрались, и с Богом! Чего угодное Богу дело откладывать?
Михаил Львович так на попа зыркнул — у того и язык отнялся.
Всё же через три дня Глинские пошли воевать: сам Михайла Львович с братом Иваном отправился к Мозырю, Василия послал под Киев — велел забрать для начала Житомир и Овруч, а московские воеводы — все враз — потянулись к Смоленску, отвлекая на себя главные королевские силы. Война началась всерьёз. И Михаил Львович почал своё дело супротив «полячишки Сигизмундишки» с самого начала делать со всем замышлением и к городам его приступать накрепко, и землю его жечь и зорить.
В начале марта 1508 года перед Михаилом Львовичем отворил ворота Мозырь. Успех объяснялся просто — воеводой в Мозыре был его зять Якуб Ивашенцев.
Сразу же в Мозырь повалили послы. Никита Семёнович Моклоков — Губа, приехав из Москвы, сообщил Михаилу Львовичу, что государь щедрою рукой дарует ему — Глинскому — все земли и города, которые он отобьёт у Сигизмунда. Михаил Львович, скрыв усмешечку, низко поклонился послу и сердечно поблагодарил государя.
В начале апреля сдался Клецк. И здесь дело обошлось без крови: ворота города открыли мужики — землерои, коих князь два года назад избавил от татарской неволи, отправив с поля предстоящего сражения.
Когда Глинский взял Клецк, туда наборзе примчались и молдавский посол и крымский. Хан обещал Михаилу Львовичу ещё большую милость, чем московский великий князь.
— Царь Гирей, — сказал посол, — дарит тебе, князь Глинский, Киев. И как только Киев возьмёшь, то этим городом и будешь по его царской милости править.
Услышав это, Михаил Львович подумал:
«Так бы и я мог Василию да Гирею Варшаву и Вильнюс подарить. Да только далеко до этих городов, как им, так и мне».
А в это время отряды повстанцев рассеялись по огромной территории, запалив мятеж чуть ли не на половине Великого княжества Литовского.
Под Оршей, под Житомиром, под Овручем, у Слуцка и Минска бились повстанческие отряды, ожидая обещанной русским царём подмоги. Однако, как ни велики были силы восставших, города затворились накрепко и более ни одной крепостицы мятежный князь взять не мог, ибо московские полки, хотя и направились к Смоленску в начале марта, пока ещё шли неведомо где.
Целый день заседал в Клёцке военный совет. Вместе с военачальниками сидел за столом и московский думный дьяк Иван Юрьевич Поджогин — Шигона, человек ещё молодой, незнатный, но уже входивший при государе в большую силу.
Воинники, глядя на большой чертёж государства Литовского, постеленный на столе разноцветной скатертью, водили по нему перстами, шумно дышали, спорили до хрипоты.
Иван Юрьевич сидел бессловесно, только очами посверкивал, поворачивая большую голову на тонкой шее то вправо, то влево.
Главный ратоборец, князь Михаил Львович, тоже сидел молча, уперев подбородок в кулак.
К обеду, дав высказаться каждому из советчиков, Михаил Львович взял слово сам:
— Слушал я вас чуть ли не полдня. Теперь меня послушайте. Силы наши, — Михаил Львович плавным движением руки очертил над столом большой круг, — отстоят друг от друга на двести и на триста вёрст. И бьём мы по супостатам сразу в пяти местах. Это как если б ввязался я в драку с пятью меня слабейшими, но каждого пытался бы сбить одним перстом.