Правительницы России
Шрифт:
— А что это за копты, и в чём их отступничество? — спросил Нестор.
— Они считают Христа не Бого-человеком, а только Богом, но некоторые из них ходят ко гробу Господню, а некоторые более привержены магометанству и стоят в храмах с шапками на головах, однако, как и магометане, снимают сапоги и постолы.
Нестор подумал: «Эка беда — шапка на голове, а ноги босы, лишь бы Христос был в душе, а Бог он или же ещё и человек, — разве то важно?» Однако промолчал, а Лаврентию сказал:
— Продолжай, брат, дюже занятно всё это: сколько живу, сколько книг перечитал, а всякий раз узнаю нечто новое, диковинное. Воистину, велик Божий мир и несть в нём числа чудесам.
— Ну так слушай. Пришли мы в Миср аль-Кахир, а оттуда по Нилу сплавились в область коптов. Только деревни той, где родился Антоний, уже и в помине не было, да и от гробницы, где он жил отшельником, тоже осталась куча камней. Я пожил возле тех камней недели две. Слушал ночами волчий вой, а днём видел огромных крокодилов, гревшихся на песке под нещадным солнцем. Я живо вообразил, как пребывал он здесь, в гробнице, как прятался потом двадцать лет в камнях, где водятся только гады ползучие да черепахи, где не было жилья человеческого на много стадий вокруг, и не было ни хлеба, ни лекарств, и дал зарок: когда вернусь на Афон, то всё, что смогу об Антонии узнать, непременно узнаю, и всё, что о нём где-либо и кем-либо написано, прочту.
Десять лет собирал я по крохам известия о нём. Чтобы прочесть всё это, выучил я латынь, и наизусть затвердил житие Святого Антония, составленное знавшим преподобного отца епископом Александрийским Афанасием. Кроме этого прочитал я книги блаженного Иеронима, учёных священников-богословов Руфина, Созомена и Сократа, коего часто путают с его однофамильцем, жившим ещё до Рождества Христова.
И вот, собрав всё воедино, написал и я, многогрешный, историю жизни Антония Великого и навсегда запомнил тот день, когда поставил я последнюю точку на последнем листе рукописи. Это было 26 сентября, в день святого евангелиста, апостола Иоанна Богослова. Я занимал тогда малую келийку в надвратной церкви нашего монастыря. И когда кончил писать, с великим облегчением подошёл к окну и поглядел на Божий мир, что лежал предо мною как на ладони. Скажу тебе, что обитель наша стеснена с трёх сторон горами и сама подобна крепости, оттого с высоты надвратной церкви хорошо видна ведущая в наш Есфигменов монастырь дорога. И вот увидел я нескольких богомольцев, которые шли цепочкой, взявшись за пояса друг друга. А впереди их шёл поводырь с клюкой, колченогий и, кажется, не больно хорошо видевший дорогу. Калики шли медленно и остановились у малого родничка, что бил из-под земли, как говорят латиняне, фонтаном.
Здесь стоял монастырский профос, наблюдавший за порядком. А нужно сказать, что в день святого Иоанна Богослова в обитель всегда приходило много паломников. Слепые окружили фонтан, и я увидел, как вдруг один из них оттолкнул другого и тот упал. Слепые часто бывают злыми, а здесь показались они мне совершеннейшими фуриозами. Упавший вскочил и, не разбирая, где правый, где виноватый, ударил первого, подвернувшегося ему под руку. Завязалась драка, которую профос быстро пресёк, вытащив буяна из свалки и вместе с дюжими помощниками — монахами оттащил его в сторону, а так как тот всё ещё бушевал, отвёл его в холодную. «А что же не забрал он истинного виновника драки, того, который первым толкнул этого несчастного? » — подумал я, но тут же забыл об этом, пока вечером не встретил случайно профоса. А как увидел я нашего стража порядка, то и спросил его, почему не забрал он истинного зачинщика свары и драки.
Профос же вопросу моему удивился и сказал, что никакого другого виновника не было: он сам стоял у фонтана и всё прекрасно видел — слепой сам упал, но подумал, что его толкнули и беспричинно учинил драку.
Я знал профоса как человека спокойного и справедливого. К тому же нельзя было подумать, что он намеренно держит одну сторону в ущерб другой: калики были для него равны и никакой корысти в этом ничтожном деле он не искал. Я же сам видел всё иначе и сказал ему об этом. Профос пожал плечами и ответствовал:
— Достопочтенный отец диакон, какие мне нужны свидетели, если я сам всё видел собственными глазами?
И тогда я подумал, Нестор: «Как же так? Мы, двое, оба честных человека, видели только одно и то же, но совсем по-разному оценили его? А как же я могу на основании обрывков чуть ли не тысячелетней давности судить о том, что было? Да нет, не могу!» И я вернулся в келию и хотел бросить рукопись в печь, но подумал: «А другие пишут хуже». И, смалодушничав, этого не сделал. Вот, Нестор, цена нашему ремеслу.
Нестор промолчал: он был потрясён, ибо рассказанное афонцем было ужасно: оно ставило летописцев и его, Нестора, в ряд лжецов, причём не сиюминутных врунов, а в разряд мастеров лжи на все времена, пока будут читать написанное им.
— Спаси тебя Христос, Лаврентий, спасибо тебе, — взволнованно проговорил Нестор и вышел за порог, обескураженный и потрясённый.
Вскоре после всего случившегося пришёл в монастырь Володарь и был отпущен игуменом на службу к великому князю. Был взят он в младшую дружину, где учились ратному мастерству дети и отроки.
В марте наступил год 1113-й, а от сотворения мира 6621-й. 19 марта — видать, не к добру — в час пополудни затмилось солнце, и днём стало темно, как ночью. И точно — сразу же после Пасхи сильно заболел Святополк Изяславич и вскоре же преставился. Случилось это 16 апреля, за Вышгородом, и тело его привезли в ладье в Киев.
В конце апреля ушёл на Афон выздоровевший Лаврентий. А через месяц со дня смерти Святополка настало время звать на опустевший Киевский стол нового князя. К тому же началось среди простых людей некое шатание, что всегда перерастает в гилевщину, татьбу, а то и воровство.
И тогда лучшие люди — посадник Путята, архимандрит Прохор, богатые гости да старшие дружинники послали добрых людей в Переяславль, к двоюродному брату Святополка, князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху.
Был Мономах великим воином и наделён довольно книжным разумением, слыл среди братии своей — иных князей, сидевших на своих прародительских уделах, — ревнителем единства земли Русской, крепким щитом и острым мечом её.
Было Мономаху о ту пору шестьдесят лет, и за спиной у него было восемьдесят победоносных сражений и множество княжеских съездов, где он, а не великие киевские князья, коих пережил он четверых: Святослава, Изяслава и Всеволода Ярославичей, да в конце ещё и Святополка Изяславича, — так вот, не они, а он, Мономах, имел первый голос, к которому все прислушивались. И потому теперь не было на Руси князя, какой был бы равен ему в уме и доблести, и потому били ему киевляне челом, чтобы пришёл он в Киев и занял трон великого князя.
И Мономах прибыл в Киев в воскресенье, и встретили его митрополит Никифор с епископами, все киевляне с великой честью.
И все были рады, и мятеж улёгся.
К этому времени Нестор довёл свою «Повесть временных лет» до смерти Святополка Изяславича, описав последние события уже не по старым спискам, а как их очевидец и современник.
Приехав в Киев и утвердившись на великокняжеском столе, Мономах с первых же часов занялся множеством дел и только через три года удосужился прочитать «Повесть временных лет», которую усердный диакон Нестор закончил писать за два года до того, как обратил на неё своё внимание Великий Киевский князь.