Право безумной ночи
Шрифт:
— Ну, поглядим.
Это, может, и хорошо, что дети были под присмотром. Но остальное вызывает у меня сомнения, и я не успокоюсь, пока сама не прощупаю этого типа как следует — мало ли, что можно рассказать двум балбесам, а меня не проведешь!
— Из полиции никаких новостей?
— Да какие новости! Смешно даже предположить, что они способны что-то выяснить.
А я выясню, вот как только выйду отсюда, так и примусь выяснять. Есть люди, которые мне помогут узнать, что происходит.
— Ну
Семеныч доволен, а такое с ним случается нечасто.
— Теперь не забывай о терапии, Василий тебе все разъяснил, но через недельку приедь, покажись. На работу пока не выписываю, и дома тоже осторожно — тяжелого не поднимать, резких движений не делать, отдыхай, в общем, набирайся сил, а через недельку — милости прошу на прием!
— Спасибо, Валентин Семеныч!
— Кстати, там у тебя Валерка живет… В общем, я зайду сегодня вечерком, ты не против? А то и не увиделись с ним толком.
— Конечно.
Мне настолько дико, что в моей квартире живет совершенно чужой мужик и что суровый Семеныч собирается прийти и навестить его… В общем, полный разрыв шаблона.
— Что, Оля, пора собираться?
— Да. Вот близнецы приедут, одежду мне привезут — и в путь. Матрона Ивановна, я вам очень благодарна за все. И если вы не против, я бы хотела иногда навещать вас.
— А чего мне быть против. Конечно, навещай, где мой дом, тебе известно, и тебя я всегда с радостью приму.
— Я вот только спросить хотела… Помните, в тот день, когда меня отравить пытались… Мне сквозь сон слышались ваши слова — какие-то странные…
— Это защитные слова, оберег, что читается на дочь. У тебя нет матери, у меня нет дочери — вот и прочитала я его над тобой, чтоб враги никакие не одолели тебя. Считай, удочерила тебя, неприкаянную.
— Но почему?!
— Надо так, — Матрона Ивановна вздыхает. — Есть вещи, которые нужно сделать только так, а не иначе, и другого ответа не ищи. Так что навещай меня, конечно, ты мне теперь родня.
Я чувствую себя очень странно. И приятно это слышать, и не понимаю я, отчего эта женщина выбрала меня. Я ведь не самая добрая на свете, и людей, в общем, избегаю — если меня не вынуждают к общению какие-то обстоятельства. Только Марконов стал исключением, но он и вообще во многом для меня исключение.
— Давай вещички твои соберем, где сумка-то? Не забудь ничего, примета плохая — забыть что-то в больнице, значит, вернешься сюда.
— Ой, нет, я не хочу.
— Да кто же в здравом уме такого захочет.
Я собираю свои вещи, но это глупо делать в халате и тапках, а другой одежды у меня нет. Та, что была на мне в момент, когда я попала
— Можно?
Высокий симпатичный мужик в джинсах и клетчатой рубашке, наброшенной поверх черной футболки, стучит в дверь. Ну, чисто символически — дверь-то открыта.
Я удивленно смотрю на него — что ему здесь надо? Он явно ошибся палатой.
— А, Валерик! Что ж ты, сынок, не заходил так долго?
— Да хотел дать вам время поговорить, — он ставит на кровать пакет. — Вот, Ольга Владимировна, ваша одежда. Мальчишкам в институте пары передвинули, они не смогли приехать, так я сам привез.
— Ну и молодец, — Матрона Ивановна гладит его плечо. — А то ведь затосковала наша птичка в больничных стенах. И то сказать — весна какая на улице, а она здесь взаперти мается!
Я смотрю на все это и пытаюсь как-то склеить впечатления. То есть вот этот мужик и есть тот самый бородатый троглодит, который стащил меня с моста, который ударил близнецов, который пробрался в мой дом и… Бог знает, что еще, но если бы мне сейчас сказали опознать его, я бы с чистой душой поклялась, что впервые его вижу. Разве что голос похож, но мало ли на свете похожих голосов.
— Тогда вы одевайтесь, а я за дверью подожду. Это ваша сумка? Ничего не забыли? Примета плохая — оставить что-то в больнице.
Я молча пялюсь на него, не в силах произнести ни слова. Наша первая встреча происходила при таких обстоятельствах, что мне и вспоминать не хочется, да и поругались мы с ним тогда здорово.
Он подхватывает мою сумку и выходит.
— Ну, чего застыла? Давай, Оля, одевайся — и домой, — Матрона Ивановна достает из пакета вещи, аккуратно раскладывает на кровати. — Ишь, материя какая — и не измялась почти. Сейчас наденешь, и совсем расправится. Платье-то красивое, и кофточка хоть куда.
Платье это я вижу впервые, как и кофточку. Они совсем не в моем стиле, зато очевидно, что моего нынешнего размера. Судя по всему, притащив шмотки из магазина, близнецы их постирали — все-таки не зря я их приучала к порядку. И колготки моего оттенка, самые светлые. Белье вышитое, кружевное, тоже новое… А вот туфли — мои, удобные, с бантиком. Обувь и белье — единственная вольность, которую я себе позволяла в одежде. Белье, кроме меня, все равно никто не видит, а потому можно покупать все, что нравится, а туфли у меня все на низком ходу, зато в бантиках и цветочках. Это мой ответ Чемберлену — Его Величеству Дресс-коду, будь он неладен.