Право на пиво
Шрифт:
К сожалению, кровь Пепе Гаруты оказалась не такой крепкой, как я воображал и как считал сам Пепе. Под вечер Ози сильно сдал. У него ныли колени, кружилась голова и слезились глаза. Сердце то бухало молотом, то замирало. Разбитого и упавшего духом, привел я его в нашу келью и уложил в постель, не имея решимости даже мысленно перекинуться с Пепе словечком. Молодость отчаянно боролась в Озькином теле со старостью, и я со страхом наблюдал, как кожа то разглаживается на его руках, то снова сминается пергаментными складками, как по нелепым усам и длинной теперь бороде пробегают волны перца с солью.
Ози не стонал и не жаловался, просто лежал себе пластом в тихом отчаянии. Я тоже изрядно отчаялся, когда Гарута вдруг вышел из темного угла. Он был без крыльев, лоб замарал сажей, под мышкой держал тоненькую инкунабулу в чугунных застежках. Бросив быстрый взгляд на Озипринша, нахмурился, поманил меня пальцем.
— Да… плохо дело. Ладно. Надежда умирает только в Мартирологах, а ты смотри сюда. Средство есть, и я бы раньше пришел, да только оно с подвохом…
Очень серьезен был мой родственник. Он сел на пол, я — рядом. Книга называлась, насколько я смог прочесть причудливую вязь знаков, «О-томори-дзен», но заклинания внутри были начертаны ромницей.
— Обложка от другого, для конспирации. Книжка старая, а нужное — вот, смотри.
Я прочел при свете Пепиной сферы:
Маньяна да восстанет свет, Вне сочетания планет, Чтоб злые годы сокрушить И кожу аквой напоить Го райв цветущего лица И силы в мембра молодца, Возьми три сикля киндзадзы, И тех, чьи подесы борзы: Три раза по шесть и один Тебя избавят от седин, Куатро гран хвостов трески Тебя избавят от тоски. Всему ж довлеет верхний чин, Возьми одиножды один Не солнцем дареный огонь И кружку пива оболонь.— Ну ничего себе рецептик… На каком же это языке?
— Да на всех сразу: на спьянише, на гэльге… Есть ромнинские слова, но это все мелочи. Я и состав подобрал, смотри:
Пепе вытряхнул из-за пазухи мешочек.
— Вот три сикля киндзадзы, — он отложил в сторону пакетик со щепотью мелких черных семян. — Это борзоподы, в столовке поймал, девятнадцать штук, — еще один пакетик, из плотной бумаги, шевелящийся. — Тресковые хвосты, четыре грана… ну и вонь! Несолнечный огонь — это значит, что все надо смешать и облучить любым искусственным светом, это пустяки. А вот с последней строкою сплошные потемки.
— Что так?
— Ну, во-первых, пиво.
— То есть?
Вместо ответа Пепе легонько стукнул меня по лбу. И я осознал. Ведь наши, когда одурманиться хотят, всегда к обычному спирту прибегают — а кто сотворить не может, тот уж постарается в лабораториуме стащить, хоть это и опасно… А все потому, что учебное заведение с духовидческим уклоном. Какой у водки дух — так, синее пламечко! В пиве же, как известно, обитает сам Баликорн Могучий — рожа, что ведро, усы рыжие в пене, глаза шальные, веселые… Говорят, издавна его у нас привечали, но потом, когда проректором в колледже
С тех пор спиртом и пробавляемся.
А пиво пальцем не сотворишь, оно жизни требует.
— Вот первая тебе загадка, — сказал Гарута, поднимаясь и раскладывая составные части рецепта на столе, — сиди и думай, где пива раздобыть.
— Пепе, ты меня не пугай, я и так боюсь.
— Но, даже если мы пиво и достанем — в чем я, признаться, сомневаюсь — что с ним делать?
— Как — что? Ты же сам сказал — все смешать и осветить. Активировать светом.
— А потом?
— Выпить.
— Наивный ты, Ворон! Если бы все так просто было, то всякий… дурак мог бы омолодиться. Ты читать умеешь?
— Что?
— В последней строке: «И кружку пива оболонь!»
Я посмотрел еще раз в книгу. И правда: оболонь. Странное слово, неужели глагол… Оболонь… Опрокинь… Оболвань… Нет, это мы и так уже…
— Может, опечатка?
— Это рукопись.
— Ну, описка.
— Дитя, дитя… Это кастамирское заклятие, а они мастера были всякие такие загадки загадывать.
— Так это ж сколько времени на разгадку уйдет!
— Да вся жизнь может, — угрюмо отвечал Пепе. — Его, — кивок в сторону Озипринша, — так уж точно. Ты думай, думай, голова. Вспоминай.
— Что ж я вспомню, тут знать надо… А ты? Ты старше, умнее…
— Я уже всех опросил, кого мог. На всех факультетах. Никто не знает, оно и понятно…
— Может, все-таки описка? Обаллонь, например?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, скажем, поместить в баллон какой-нибудь…
— И в какой же? Баллонов всяких много. Говорю тебе, это что-то простое. Как тот заговор для беременных: три слова, но никто не помнит, каких…
— Или… — я напряг все умственные способности, но дара языков у меня никогда особого не было, — или, может быть, обо лонь, об лоно, то есть — на живот, что ли, вылить?
— Скажи еще — клизму!
Тут подал голос Озипринш — тонкий, дребезжащий стариковский голосок.
— Ребята… А я какать хочу… Помогите встать…
Пепе не шелохнулся. С мрачным видом он теребил ус и постукивал пальцами по столу. Должно быть, соображал, где бы раздобыть заветного пива. Я помог Озиприншу сползти с койки. Он был легкий, как перышко, и весь дрожал. Я вывел его в коридор. Туалет был занят. Перед дверцей переминался щуплый юнец, именем Эльдар, по прозвищу Сиротка. Его недавно допустили к занятиям. Это в самом деле был одинокий бедолага, рассказывали, будто он и вовсе нездешний. Весь мир его будто бы сгинул, а он один остался. Вот кто-то из магистров его и приютил. Я, например, никаких нездешностей за Сироткой не заметил — парнишка, как все мы. Разве что… да нет, показалось, наверное… голова этим занята, вот и почудилось…
— Привет, Гай. Привет, Ози, что это ты?
— В театр пробиться хочет, — отвечал я, подавляя в сердце тоску. — Развивает убедительность.
— Здорово.
— Ой, не могу, — шепотом простонал Озипринш.
— Терпи.
— Там Мондо засел, — грустно сказал Сиротка. — Я уже минут пять тут приплясываю.
— Озька, терпи. Тут еще Сиротка перед нами.
Ози тихонько заплакал, уткнувшись мне в плечо. У Сиротки болезненное выражение в нежно-карих глазах на миг сменилось печальным восхищением.