Право на поединок
Шрифт:
Рано утром 14 декабря тридцать пятого года, когда все в доме еще спали, он сел в халате к столу в холодном кабинете — печи еще не топили, а мороз был сильный, — и стал при двух свечах медленно раскладывать бумаги и книги. Раскрыл на закладке том Голикова, вынул из папки выписки.
Десять лет назад в эти минуты началось глухое движение по гвардейским казармам, какие-то люди, кутаясь в офицерские шинели, выходили из домов и мчались куда-то на извозчиках…
Десять лет назад в эти минуты начинался день 14 декабря, который стал огромной эпохой, огромным, необозримым историческим пространством — пространством, в котором рожденный петровскими реформами дворянский авангард столкнулся с тяжелой, косной, уродливой махиной, запущенной тем же Петром. Столкнулся
Десять лет назад в эти часы они уже шли, скакали верхом, ехали на извозчиках по улицам Петербурга…
Сидя в холодном кабинете над книгами и выписками, медленно перелистывая тетрадь с черновиком рукописи о первом императоре, он зябким и тревожным чувством ощущал это давнее движение, их тревогу, сомнения и — решимость, в конце концов, решимость, решимость…
Прошло десять лет, и надежды на то, что эхо великой попытки (пусть опрометчивой, наивной, но великой) вернется, облаченное в зрелую спокойную мысль, благословленную императором, — эти надежды оказались еще более опрометчивыми и наивными, чем безумный, но прекрасный в своей решимости мятеж. И сегодня, в последний день рокового десятилетия, он задумал похоронить Петра, как хоронил надежды на Николая.
«Во всем будь пращуру подобен», — взывал он к молодому императору вскоре после их примирения в двадцать шестом году. Теперь он не сказал бы так. И не в том только дело, что одиннадцатый император, сколько ни тянись, не дотянулся бы до императора первого, но и страшно было бы во всем повторить «странного монарха». Наоборот…
14 декабря 1835 года, холодными пальцами перебирая бумаги, он сознавал иное: одиннадцатому императору предначертано было вывести Россию из того тупика, в который завели ее наследники преобразователя, слепо и корыстно следуя худшему в его титаническом наследии. Вернуть здоровому честному дворянству подобающее место в государственном организме и рука об руку с дворянством постепенно и последовательно отменить рабство, поставленное Петром в основу системы и доведенное Анной Иоанновной, Елизаветой и Екатериной II до крайних и отвратительных форм, укротить бюрократию, родившуюся под тяжелой рукой первого императора и с тяжелой этой руки вот уже второе столетие отрывающую государство от массы народа, превращающую его в нечто бессмысленно самоцельное…
Но он знал уже, что Николай не понял своего предназначения.
Он хоронил Петра.
Он торопился. Он твердо решил в этот день завершить свой гигантский черновик.
Он конспектировал последний год жизни первого императора. Он конспектировал материал скупо, сухо. Вопреки обыкновению, совсем почти не давая малых, но насыщенных смыслом картин.
Пока не дошел до последней болезни Петра. Последний страшный узел, завязанный неумолимой историей в судьбе безжалостного титана, остановил и взволновал Пушкина.
Он выстраивал сюжет, выхватывая из груды многообразных событий и поступков то, что сегодня, 14 декабря 1835 года, казалось возмездием и одновременно искуплением.
«Болезнь Петра усиливалась.
Петр почувствовал облегчение и поехал осмотреть ладожские работы. Лейб-медик Блументрост испугался, но не мог его уговорить.
Петр поехал в Шлиссельбург, оттоле на олонецкие железные заводы. 12 октября вытянул железную полосу в 3 пуда — оттоль в Старую Ладогу — в Новгород — в Старую Русь — для осмотра соловарен…
5 ноября Петр на яхте своей прибыл в П. Б. и, не приставая к берегу, поехал на Лахту, думая посетить Систребетские заводы.
Перед вечером Петр туда пристал. Погода была бурная, смеркалось. Вдруг в версте от Лахты увидел он идущий от Кронштадта бот, наполненный солдатами и матросами. Он был в крайней опасности и скоро его бросило на мель.
Петр послал на помочь шлюпку, но люди не могли стащить судна. Петр гневался, не вытерпел и поехал сам. Шлюпка за отмелью не могла на несколько шагов приближиться к боту. Петр выскочил и шел по пояс в воде, своими руками помогая тащить судно. Потом распорядясь возвратился на Лахту, где думал переночевать и ехать дальше.
Но болезнь его возобновилась. Он не спал целую ночь — и возвратился в П. Б. и слег в постель…
В сие время камергер Моне де ла Кроа и сестра его Балк были казнены. Моне потерял голову; сестра его высечена кнутом. Два ее сына камергер и паж разжалованы в солдаты. Другие оштрафованы.
Императрица, бывшая в тайной связи с Монсом, не смела за него просить, она просила за его сестру. Петр был неумолим…
Оправдалась ли Екатерина в глазах грозного супруга? по крайней мере ревность и подозрение терзали его. Он повез ее около эшафота, на котором торчала голова несчастного. Он перестал с нею говорить, доступ к нему был ей запрещен. Один только раз по просьбе любимой его дочери Елисаветы, Петр согласился отобедать с той, которая в течение 20 лет была неразлучною его подругою.
13 ноября Петр издал еще один из жестоких своих законов касательно тех, которые стараются у приближенных к государю, покупают покровительство — и дают посулы.
24 ноября обручена старшая царевна Анна Петровна с герцогом Holstein.
Петр почувствовал минутное облегчение.
Он повелел с ноября полкам называться не именами полковников, но по провинциям, на коих содержание их было расположено…
Знатных дворянских детей записывать в гвардию и прочих в другие.
Военная коллегия спросила, что такое знатное дворянство? и как его считать? по числу ли дворов, или по рангам. Разрушитель ответствовал: „Знатное дворянство по годности считать“».
В тридцать четвертом году Пушкин сказал великому князю Михаилу: «Мы такие же хорошие дворяне, как император и вы… Вы истинный член вашей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители».
Великий князь принял это за смелую шутку. Но он вовсе не шутил. «Петр I — одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)». Это он записал для себя — в полную меру серьезности.
Петр разрушил сословную структуру, разорвал связи, оттеснил родовое дворянство и призвал «новых людей». Эти люди бывали иногда хорошего происхождения. Но, будучи включенными в иную систему служения, в новый государственный механизм, они отрывались от традиции, от прежних представлений. Они оказывались на равных с людьми, вовсе безродными, но исправно служащими царю. «Знатное дворянство по годности считать». Разве это дурно? Разве сам он, Пушкин, не писал недавно: «Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные…» Так почему же «разрушитель»? Откуда это явное неодобрение? Потому что годность определяться стала не столько служением России, сколько служением императору и империи. Так нарождались бюрократы, кондотьеры деспотизма, «ничем не огражденные», кроме благоволения самодержца. И опять-таки: «Деспотизм окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость».