Шрифт:
Роберт ШЕКЛИ
ПРАВО НА СМЕРТЬ
Боль эта просто неописуемая, вам все равно не представить. Скажу лишь, что она была невыносимой даже под анестезией, а перенес я ее только потому, что выбирать мне не приходилось. Затем она стихла, я открыл глаза и взглянул на лица стоящих рядом браминов. Их было трое, в обычных белых хирургических халатах и марлевых масках. Сами они утверждают, что носят маски, предохраняя нас от инфекции, но каждый солдат знает правду, под масками они прячут лица. Не хотят, чтобы их опознали.
Я был все еще по уши напичкан обезболивающими,
– Долго я пробыл покойником?
– спросил я.
– Часов десять, - ответил один из браминов.
– Как я умер?
– Разве ты не помнишь?
– удивился самый высокий из них.
– Еще нет.
– Тогда слушай, - сказал высокий.
– Ты со своим взводом находился в траншее 2645Б-4. На рассвете вся ваша часть пошла в атаку, чтобы захватить следующую траншею. Номер 2645Б-5.
– А потом?
– спросил я.
– Ты нарвался на несколько пулеметных пуль. Тех самых, нового типа - с шоковыми головками. Теперь вспомнил? Одна попала в грудь, три в ноги. Когда тебя отыскали санитары, ты уже был мертв.
– А траншею взяли?
– На этот раз нет.
– Ясно.
Анестезия слабела, память быстро возвращалась. Я вспомнил парней из своего взвода. Вспомнил нашу траншею. В старушке 2645Б-4 я просидел больше года, и обжили мы ее как дом родной. Противник пытался ее захватить, и наша утренняя атака на самом деле была контратакой. Вспомнил, как пулеметные пули рвали меня на куски и какое я при этом испытал восхитительное облегчение. И тут я вспомнил кое-что еще...
Я поднялся и сел.
– Эй, погодите-ка!
– В чем дело?
– Я думал, через восемь часов человека уже не оживить, это предел.
– С недавних пор мы стали искуснее, - ответил один из браминов.
– Мы все время совершенствуемся, и теперь верхний предел - двенадцать часов, лишь бы мозг серьезно не повредило.
– Что ж. радуйтесь, - буркнул я. Теперь память вернулась ко мне полностью, и я понял, что произошло.
– Только со мной у вас ошибочка вышла. И немалая.
– Что еще за претензии, солдат?
– осведомился один из них Офицерские интонации ни с чем не спутаешь.
– Посмотрите на мой личный знак. Он посмотрел. Его лоб - единственное, что не закрывала маска, - нахмурился.
– Да, необычная ситуация, - протянул он.
– Необычная, - согласился я.
– Видишь ли, - пояснил он, - в траншее было полно мертвецов. Нам сказали, что все они новобранцы, по первому разу. А приказано было оживить всех.
– И что, нельзя было сперва взглянуть на личный знак?
– Мы устали - слишком много работы. Да и время поджимало. Мне действительно очень жаль, рядовой. Если бы я знал...
– В гробу я видал ваши извинения. Хочу видеть генерал-инспектора.
– Ты и в самом деле полагаешь...
– Да, - отрезал я.
– Пусть я не окопный юрист, но я сыт по горло. И у меня есть право на встречу с Г. И.
Пока они шепотом совещались, я принялся разглядывать себя. Брамины здорово залатали мое тело. Но, конечно же, не так хорошо, как в первые годы войны. Заплаты на коже наложили довольно халтурно, да и внутри что-то зудело и свербило. К тому же правая рука оказалась на два дюйма длиннее левой - скверно срастили сустав. Но в целом поработали они неплохо.
Брамины кончили совещаться и выдали мне форму. Я оделся.
– С генерал-инспектором не так просто, - начал один из них.
– Видишь ли...
Стоит ли говорить, что к Г. И. я так и не попал. Меня отвели к старшему сержанту, эдакому верзиле-добряку из тех, кто умеет решить все твои проблемы, просто поговорив по душам. Только я его не просил лезть мне в душу.
– Да брось ты дуться, рядовой, - сказал добряк сержант.
– Неужто ты и в самом деле затеял склоку из-за того, что тебя оживили?
– Так оно и есть, - подтвердил я.
– По военным законам даже у простого солдата есть права. Так мне, во всяком случае, говорили.
– Конечно, есть, - согласился сержант.
– Я свой долг выполнил. Семнадцать лет в армии, из них восемь на передовой. Трижды убит, трижды оживлен. И все это выбито на моем личном знаке. Но мне не дали умереть. Проклятые медики меня снова оживили, а это нечестно. Хочу остаться мертвым.
– Куда как лучше оставаться живым, - возразил сержант.
– Пока ты жив, остается шанс попасть в нестроевые. Сейчас, правда, приходится долго ждать, потому что на фронте людей не хватает. Но все-таки шанс есть.
– Знаю. Но по-моему, скорее стать покойником.
– Знаешь, могу тебе пообещать, что месяцев через шесть...
– Хочу остаться мертвым, - твердо заявил я.
– После третьей смерти это мое законное право.
– Разумеется, - согласился добряк сержант, улыбаясь мне товарищеской солдатской улыбкой.
– Но на войне случаются и ошибки. Особенно на такой войне, как эта.
– Он откинулся на спинку и сцепил руки за головой.
– Я еще помню, как все началось. Поначалу никто не сомневался, что все сведется к нажатию кнопок. Но и у нас, и у красных оказалось навалом противоракет, так что пулять друг в друга атомными боеголовками скоро оказалось бессмысленно. А когда изобрели подавитель атомных взрывов, ракетам и вовсе пришел конец. Кроме пехоты воевать стало некому.
– Сам знаю.
– Но противники превосходили нас числом. И сейчас превосходят. Ты только вспомни, сколько миллионов солдат у русских и китайцев! Нам оставалось одно иметь как можно больше бойцов и по крайней мере не терять тех, кто есть. Вот почему медики стали оживлять убитых.
– Да знаю я все это. Послушайте, сержант, я тоже хочу, чтобы мы победили. Очень хочу. Я был хорошим солдатом. Но меня уже трижды убили, и...
– Беда в том, - сказал сержант, - что красные тоже оживляют своих мертвецов. И именно сейчас борьба за превосходство в живой силе на передовой достигла критической точки. В следующие два-три месяца все так или иначе решится. Так почему бы тебе не плюнуть на все это и не забыть об ошибке? Обещаю, что когда тебя убьют в следующий раз, то оставят в покое. Потерпи еще немного.