Право на сон и условные рефлексы: колыбельные песни в советской культуре 1930–1950-х годов
Шрифт:
Идет Мишка по улице, голову кверху задирает, рассматривает, и вдруг, откуда ни возьмись, — шасть ему навстречу высоченный человек в красной рубахе.
— Ты, Мишка, почему без делов шляешься? — спрашивает он очень ласково.
— Меня дедуня пустил поиграть, — отвечает Мишка.
— А ты знаешь, кто я такой?
— Нет, не знаю…
— Я — товарищ Ленин!..
У Мишки со страху колени подогнулись. Хотел тягу задать, но человек в красной рубахе взял его, Мишку, за рукав и говорит:
— Совести у тебя, Мишка, и на ломаный грош нету! Хорошо ты знаешь, что я за бедный народ воюю, а почему-то в мое войско не поступаешь?..
— Меня дедуня не пущает!.. — оправдывается Мишка.
— Ну, как хочешь, — говорит товарищ Ленин, — а без тебя у меня — неуправка! Должон ты ко мне в войско вступить, и шабаш!..
Мишка взял его за руку и сказал очень твердо:
— Ну, ладно, я без спросу поступлю в твою войску и буду воевать за бедный народ. Но ежели дедуня меня за это зачнет хворостиной драть, тогда ты за меня заступись!..
— Обязательно заступлюсь! — сказал товарищ Ленин и с тем пошел по улице, а Мишка почувствовал, как от радости у него захватило дух, нечем дыхнуть; хочет он что-то крикнуть — язык присох… Дрогнул Мишка на постели, брыкнул деда ногами и проснулся [161] .
161
Впервые: Молодой ленинец. 1925. № 121–131. Вышел отдельным изданием в Госиздате (М.; Л., 1925). Ранние издания в сборниках Шолохова «Лазоревая степь» (М., 1926, 1931), «Донские рассказы» (М., 1929).
Об иных снах в 1927 году поведала своим читателям София Федорченко, напомнив о недавнем прошлом чередой ночных кошмаров выдуманных и невыдуманных героев литературно-этнографических очерков «Народ на войне» (раздел «Сны») [162] . Не пройдет, впрочем, и полугода после их публикации, как Демьян Бедный в газете «Известия» объявит книгу Федорченко свидетельством, не стоящим «ломаного гроша» (статья «Фальсификаторы и мистификаторы — не литераторы») [163] . Культурная жизнь и литература 1920-х годов еще подпитывается от предшествующей литературной традиции в описании неподконтрольных сновидений [164] , но новая эпоха диктует новые сны, должные демонстрировать политическую благонадежность сновидцев. Среди тех, кто проницательно почувствовал наступающие перемены, был Евгений Замятин, предостерегающе изобразивший в романе «Мы» (1920–1924) политический режим, при котором контроль власти за сновидениями сограждан окажется более важен, чем внешняя цензура. Не опубликованная по-русски вплоть до 1956 года, антиутопия Замятина (известная советскому читателю 1920–1930-х годов разве что по разносной критике рукописного текста романа в партийной печати) [165] стала в данном случае не только родоначальником жанра антитоталитарных фантазий, но и образцом последующих сюжетов на тему идеологического контроля за сновидениями — в «Дивном новом мире» Хаксли (1931), «Приглашении на казнь» В. Набокова (1938). Советский читатель об этих произведениях не знал, но зато имел все основания судить о победоносном торжестве надлежащих снов в самой советской литературе [166] . Надзор за политической грамотностью распространяется, впрочем, не только на литературные, но и на медицинские статьи с описанием сновидений, — прецедентным для такого надзора стала опубликованная в журнале «Невропатология и психиатрия» (1931. № 3) статья психиатра Кунявской «Случай комбинации симптоматической эпилепсии и шизофренического процесса», содержавшая запись бреда душевнобольной о советских наркомах. Постановлением Оргбюро ЦК от 25 февраля 1932 года статья Кунявской была расценена как антисоветская, автор исключена из партии, а редакция журнала утверждена в новом составе [167] . На таком цензурном фоне идеологически приемлемее выглядели маниакальные грезы героя «Чевенгура» Андрея Платонова о Розе Люксембург и грядущем коммунизме [168] , но в целом описания сновидений, посещающих героев советской литературы, к началу 1930-х годов фокусируются вокруг «агиографических» персонажей Агитпропа.
162
Например: «Сон у меня всегда с одним началом до единого конца: начало — будто падаю, ору тогда; конец же — будто душит меня веревочка, и тогда ору тоже» (Федорчук С. З. Народ на войне. М., 1990. С. 240). Два из трех томов, составивших книгу Федорченко, выходили отдельными изданиями в 1917 (Киев: Изд-во издательского подотдела комитета Юго-Западного фронта Всероссийского Земского союза), 1923 (М.: Новая Москва) и 1925 годах (М.: Никитинские субботники). Третий том, посвященный гражданской войне, публиковался в журналах «Новый мир» (1927.№ 3–4, 6), «Октябрь» (1927. № 6) и «Огонек» (1927. № 27). О контексте издания и аутентичности приводимых Федорчук записей: Глоцер В. И. К истории книги С. Федорченко «Народ на войне» // Русская литература. 1973. № С. 148–155.
163
Трифонов Н. Несправедливо забытая книга // Федорчук С. З. Народ на войне. М., 1990. С. ю; Русские писатели 20-го века: Биографический словарь. М., 2000. с. 713–714.
164
Katz М. R. Dreams and Unconscious in Nine-teenth-Century Russian Fiction. Hanover: University Press of New England, 1984.
165
Воронский А. Литературные силуэты // Красная новь. 1922. № 6 (10). С. 318–322; Полянский В. На литературном фронте. М., 1924; Штейнман 3. Замятины, их алгебра и наши выводы // Удар. М., 1927; Фриче В. Заметки о современной литературе. М., 1928; Ефремин А. Евг. Замятин // Красная новь. 1930. № 1. В «Литературной энциклопедии» 1930 года в статье Э. Лунина о Замятине сказано, что писатель «создает в романе „Мы“ низкий пасквиль на социалистическое будущее», а его творчество «приобретает с развитием нашего социалистического строительства все более и более контрреволюционную направленность» (Литературная энциклопедия. Т. 4 / Отв. ред. A. B. Луначарский. М., 1930; цит. по:litenc/епсус1ор/1е4/1е4-зо24.htm).
166
Редким примером иронически двусмысленного описания таких снов был образ «монархиста-одиночки» Хворобьева (из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова), еженощно мучимого снами, напоминающими ему о ненавистной советской действительности (см. Жолковский А. К. Замятин, Оруэлл и Хворобьев: о снах нового типа // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 166–190. Подробно: Щеглов Ю. К. Романы И. Ильфа и Е. Петрова: Спутник читателя. Т. 2: Золотой теленок. Wien, 1991 [= Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 26/2]. С. 467–494).
167
Большая цензура: Писатели и журналисты в Стране Советов, 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М., 2005. С. 236–237.
168
Вьюгин В. Ю. Андрей Платонов: Поэтика загадки. (Очерк становления и эволюции стиля). СПб., 2004. С. 128–182. См. также: Лазаренко О. В. Сон в художественном мире романа А. Платонова «Чевенгур» // Андрей Платонов: Проблемы интерпретации. М., 1995. По мнению Михаила Михеева, собственно, и сам Чевенгур может быть описан как сновидение его основных персонажей: Михеев М. В мир Платонова через его язык: Предположения, факты, истолкования, догадки. М., 2003. С. 232.
К середине 1930-х годов «сны о Ленине» варьируются и отчасти вытесняются «снами о Сталине», характерно конфигурирующими по мере празднования «круглых» дат революции и рождения вождя. Таково, например, опубликованное в юбилейном 1939 году (шестидесятилетие Сталина) стихотворение В. Луговского «Сон» о маленькой девочке, засыпающей под охраной портретного Сталина и видящей его во сне спящим и тоже видящим сны. Образ спящего Сталина у Луговского можно было бы счесть уникальным, но эта уникальность обманчива. Ребенку снится невозможное, равнозначное безмятежности детского сна, но сам этот сон, как понимает читатель, гарантируется явью «бессонного» портрета и неусыпным бодрствованием того, кто на нем изображен:
Дочка дышит в теплой дреме. Сталин смотрит со стены, Охраняя в этом доме Все спокойствие страны. <.. > Дочка дышит в теплой дреме. Снег летит со всех сторон. Снится ей — в кремлевском доме Сталин спит и видит сон. <…> Девочка сыта, умыта, В теплом доме видит сны. В тихом сне ее сокрыто Все спокойствие страны [169] .169
Луговской В. Сон // Новый мир. 1939. № 3. С. 148–151. См. опубликованное в том же году стихотворение Луговского «Привет вождю» (Сталин в поэзии: К шестидесятилетию со дня рождения. М., 1939). Стихотворение «Сон» вошло в сборник Луговского «Стихотворения» (М., 1952).
Профессиональным творениям, обыгрывающим во славу именинника темы «сна о вожде», сопутствуют незамысловатые, но красноречивые дары юных поэтов — например: стихотворение девятилетнего Кости Орлова, напечатанное в подборке детских произведений о Сталине в юбилейном номере «Красной нови»:
Знаешь, Ваня, что сегодня Мне привиделось во сне: Будто сам великий Сталин В гости приходил ко мне! Показал ему я сказки, Книжки лучшие свои, Обещал ему учиться, Так, как Ленин нам учил [170] .170
Богомазов С. Дети о Сталине // Красная новь. 1939. № 12. С. 247; курсив мой. — К. Б. См. также: Золотое детство: Сб. творчества пионеров и школьников Казахстана. Алма-Ата: Комсомольское изд-во ЦК ЛКСМК, 1939.
Составляя один из дидактически тиражируемых мотивов советской культуры, сны детей о Сталине обретают в конечном счете и кинематографическую наглядность. В кинофильме Л. В. Кулешова (по сценарию
А. Витензона) «Сибиряки» (1940) сибирские школьники, отыскивающие трубку Сталина, которую он некогда курил в ссылке в Туруханском крае, одержимо мечтают вернуть ее владельцу. Долгожданная встреча происходит: дети видятся со Сталиным (Михаилом Геловани) во сне. Но этого мало: граница между сном героев и рассказом об их сне предстает по ходу самого фильма визуально неопределимой, поскольку снят он таким образом, чтобы, как формулирует Оксана Булгакова, постоянно выводить восприятие зрителя «из состояния уверенности в том, что он видит»: «Природа и декорация, экстерьер и интерьер сливаются. <…> В течение всего фильма сибирская деревня и тайга предстают перед зрителем то как нарисованный задник, то как сфотографированная натура, то как постройка в павильоне (с деревьями в кадках), то как достройка на натуре» [171] . Сон о встрече со Сталиным даруется, таким образом, не только героям фильма, но и зрителям, имеющим право мечтать о такой же встрече.
171
Булгакова О. Советское кино в поисках «общей модели» // Соцреалистический канон… С. 158.
Экстенсивно тиражируемые советской культурой мотивы сна небезразличны к расцвету колыбельного жанра, но «терапевтический» контекст соотносимого с ним коллективного (само)убаюкивания не ограничивается сферой культуры. Помимо писателей, литературных критиков, композиторов и кинематографистов, свой вклад в такую терапию внесли и те, для кого она была профессией, — врачи-физиологи и психиатры.
Рефлекс сна
В истории отечественной науки специализированное изучение состояния сна и сновидений связывается с именем Марии Михайловны Манасеиной-Коркуновой (1843–1903), автора фундаментального для своего времени труда «Сон как треть жизни, или Физиология, патология, гигиена и психология сна» (1889; 2-е изд.: 1892). Приводя разрозненные наблюдения и догадки европейских мыслителей и ученых о природе сна, Манасеина соотнесла их с экспериментальными результатами исследований над собаками. Опыты Манасеиной, проводившиеся ею в физиологической лаборатории Военно-медицинской академии профессора князя И. Р. Тарханова (известного первооткрывателя так называемого «кожно-гальванического рефлекса», занимавшегося помимо прочего проблемами нормального сна у животных), обнаружили характерную закономерность: все животные, которых насильственно лишали сна, умирали в течение пяти суток, причем, как бы их ни кормили, щенок умирал тем быстрее, чем он был моложе. На основании таких опытов Манасеина утверждала, что сон для организма в физиологическом отношении является более важным, чем пища, поскольку его нарушение вызывает патологические изменения в жизнедеятельности мозга. Саму эту жизнедеятельность исследовательница соотносила со сном, как необходимым временем «отдохновения сознания» [172] . Другим важным выводом из тех же экспериментов стало предположение о том, что во время сна мозг «не бездействует весь целиком, а засыпанию подпадают только те части его, которые составляют анатомическую основу, анатомический субстрат сознания». Заявленный таким образом Манасеиной подход к изучению сна стал основой специализированной сомнологической парадигмы, которая, с одной стороны, содержательно осложняла восходящее к Аристотелю представление о сне как неком лиминальном состоянии между жизнью и смертью [173] , а с другой — оппонировала авторизованной Фрейдом концепции охранительной роли сновидений, препятствующих преждевременному пробуждению.
172
Причину гибели подопытных животных Манасеина видела в нарастающем утомлении, но никак не специализировала его возможную биохимическую составляющую. Спустя несколько лет японский ученый Куниоми Ишимори и французский — Анри Пьерон, независимо друг от друга, но равно ссылаясь на книгу Манасеиной, сделали первые попытки экспериментально выделить физиологические вещества, вырабатывающиеся в лишенном сна организме (позднее названные «гипнотоксинами»). Подробнее о Манасеиной и истории отечественной сомнологии: Ковальзон В. М. Знаменательный год в истории русской сомнологии (к 160-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти М. М. Манасеиной) . См. также: Ковальзон В. М. О положении в российской сомнологии // Природа. 2001. № 10. С. 3–6.
173
«Сон же, по-видимому, принадлежит по своей природе к такого рода состояниям, как, например, пограничное между жизнью и не жизнью, и спящий ни не существует вполне, ни существует» (Аристотель. О возникновении животных, 778b: 29–30). См. также: Аристотель. О душе. 412а: 20–25.
В 1920-х годах отечественные исследования, посвященные проблемам сна, ведутся преимущественно с опорой на изучение физиологических рефлексов. Одна из таких работ — статья М. П. Денисовой и Н. Л. Фигурина «Периодические явления во сне у детей» (1926), описывавшая учащение дыхания и движения глазных яблок спящих детей (от 2 месяцев до 2 лет), сочетающиеся со снижением общей двигательной активности [174] , — станет отправной для важнейшего открытия фазы быстрого сна (или «сна с быстрыми движениями глаз» — rapid eyes movement, REM-sleep), которое в 1953 году будет сделано американскими учеными — родившимся в России Натаниэлем Клейтманом (1895–1999) и его тогдашним аспирантом (родители которого также родились в России) — Юджином Азеринским (1921–1998) [175] . В 1936 году Клейтман опубликует труд, ставший одним из наиболее фундаментальных вкладов в современную сомнологию (sleep medicine), — монографию «Сон и бодрствование», сформулировав в нем концепцию так называемого «основного цикла покоя-активности» (basic rest-activity cycle, BRAC), определяющего днем чередование сонливости и бодрости, голода и жажды, а ночью — смену медленного и парадоксального сна [176] .
174
Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. Л., 1926. Сб. 2.
175
Aserinsky E., Kleitman N. Two Types of Ocular Motility Occuring in Sleep // Journal of Applied Physiology. 1953. Vol. 8. P. 1–10; Aserinsky E. The discovery of REM sleep // Journal of the History of the Neurosciences. 1996. Vol. 5. № 3. P. 213–227.
176
Об истории и значении этого открытия с обширной библиографией вопроса: Basetti C. L., Bischof М., Valko P. Dreaming: A Neurological View // Schweizer Archiv f"ur Neurologie und Psychiatrie. 2005. Bd. 159. S. 399–414. См. также: Mathis J. Die Geschichte der Schlafforschung im 20. Jahrhundert // Schweizerische Rundschau f"ur Medizin Praxis. 1995 Bd. 84 (50). S. 1479–1485; Hartmann E. The Psychology and Physiology of Dreaming. A New Synthesis // Dreams, 1900–2000: Science, Art, and Unconscious Mind / Ed. by L. Gamwell. N. Y.: Cornell University Press, 2000. P. 61–75.
Советские физиологи знали об исследованиях Клейтмана уже в 1920-х годах, когда он проводил на себе эксперименты по лишению сна, как некогда их проводила на собаках Мария Манасеина (в 1930-х годах схожие «эксперименты» войдут в практику НКВД и их испытают на себе сотни, если не тысячи арестованных, принуждаемых к самооговору). Упоминал о них и академик И. И. Павлов, полагавший проблему сна одной из ключевых проблем в изучении высшей нервной деятельности. Но ко времени появления обобщающей работы Клейтмана шансов на ее продуктивное прочтение у советских ученых уже практически не было: ко второй половине 1930-х годов научные концепции, исходившие с Запада, заведомо предполагали не столько научную, сколько идеологическую оценку [177] . В данном случае такая оценка была тем более предопределена, поскольку содержательно соотносилась с приоритетными направлениями советской физиологии в лице того же академика Павлова.
177
Умрихин В. В. «Начало конца» поведенческой психологии в СССР // Репрессированная наука. Л., 1991. С. 136–145.
Теоретическая и экспериментальная основа исследований советских ученых по проблемам сна и сновидений была сформулирована И. П. Павловым на Конференции психиатров, невропатологов и психоневрологов в Ленинграде в 1935 году, а также в предшествующих этому выступлению статьях «Торможение и сон», «Материалы к физиологии сна» (в соавторстве с Л. Н. Воскресенским), «К физиологии гипнотического состояния собаки» (в соавторстве с М. К. Петровой). Павлов был убежден и не уставал убеждать своих оппонентов в том, что «чем совершеннее нервная система животного организма, тем она централизованней, тем высший ее отдел является все в большей и большей степени распорядителем и распределителем всей деятельности организма» [178] . В павловской теории сна это убеждение предопределило критику любых теорий, допускавших гипотетическое наличие особого психофизиологического центра, ответственного за состояние сна. В отличие от Фрейда, «расслоившего» психику человека в соответствии с различными уровнями ее физиологической детерминации, Павлов настаивал на тотально-централизованной зависимости всех психофизиологических функций у высших животных от работы больших полушарий мозга. В структуре такого — содержательно механистического — моно-каузализма сон описывался Павловым как рефлекторный по своей природе тормозной процесс, обязательный для всех клеток организма. Но «когда мы видим сон каждой клетки, почему говорить о какой-то специальной группе клеток, которая производит сон? Раз клетка есть — она производит тормозное состояние, а оно, иррадируя, переводит в недеятельное состояние и ближайшие клетки, а когда оно распространяется еще больше, то оно обусловливает сон» [179] .
178
Павлов И. П. Проблема сна // Павлов П. П. Полное собрание трудов. М.; Л., 1940. Т. 1. С. 409.
179
Там же. С. 423.