Право на возвращение

де Винтер Леон

Брам дернул за веревку и приказал:

— Вставай.

Но у здоровяка О'Коннора не было сил подняться без помощи рук, он мог только лежать, стонать и бессмысленно возить ногами по бетону. И Брам, схватив О'Коннора за плечи, поставил его на колени.

И смог наконец как следует разглядеть его лицо. Из ссадин, образовавшихся, пока он елозил по полу в гараже, текла кровь, смешиваясь со слезами, и пачкала щеки. Глаз О'Коннор не открывал, хотя теперь уж он мог бы поглядеть на Брама.

— Вставай, — повторил Брам.

И помог О'Коннору

подняться, поддерживая его за локти теми самыми руками, которыми — уже скоро — влепит в его тело несколько пуль, чтобы прикончить зверя, который прикидывается беспомощным человеком, соседом, нуждающимся в снисхождении. Снисхождения Брам не мог себе позволить — из-за малыша. Но он начал сомневаться в том, что сможет хладнокровно убить человека.

О'Коннор стоял, качаясь, морщась от боли, руки связаны за спиной, глаза закрыты.

— Покажи мне их, — сказал Брам. — Выходи.

О'Коннор вышел и, покачиваясь, побрел по тропинке к двери дома.

— Без глупостей, Джон, — услышал Брам свой собственный голос. Пистолет снова оказался у него в руке.

В воздухе пахло сыростью, дождем или снегом. Звезд не было видно в затянутом облаками ночном небе. Издалека доносился шум машин; кто-то подъезжал к торговому центру, чтобы купить еду и рождественские подарки, но здесь, у дома, царила тишина.

Они вошли в круг света, отбрасываемого фонарем под крышей, О'Коннор наступил на рассыпанные покупки, пакетик с М&М лопнул, и сладкие разноцветные пуговки раскатились по плиткам пола.

— Света не зажигать, — сказал Брам.

Он шел вслед за едва передвигающим ноги человеком, слушая, как хрустят раздавленные конфетки. Они вошли в кухню, по-американски просторную, со столом для готовки посредине и огромным двухдверным холодильником. В полутьме, отражая свет уличного фонаря, блеснула кухонная раковина. Браму бросились в глаза цифры на дисплее магнетрона: 8:14. Пахло краской, свежей штукатуркой и ошкуренным деревом — запахами дома, готового к приему семьи, в которой будут расти дети и праздноваться дни рождения, и противень с печеньем будут вынимать из духовки и ставить на каменный стол, чтобы остыл.

Дверь в холл была открыта, лестница широким винтом закручивалась вверх, к спальням; здесь пахло паркетным лаком.

О'Коннор, едва переставляя ноги, опустив голову, шел вперед, ошеломленный тем, что делал с ним человек, распоряжавшийся сейчас его жизнью.

— Куда ты идешь? — спросил Брам.

И он, едва пошевелив головой в направлении двери, ответил:

— Туда.

— Я за тобой, — отозвался Брам.

Уличный фонарь остался далеко позади, но на газон за окном откуда-то падал свет, подчиняясь сложным законам отражения; коллегам его отца ничего не стоило бы мигом рассчитать и объяснить ему, как это вышло.

О'Коннор толкнул дверь и вошел в комнату, ступая по лежащему на полу толстому ковру. Потом остановился. Комната, очевидно, планировалась как кабинет, но О'Коннор поставил в ней кровать, телевизор с DVD-проигрывателем и торшер.

Брам обошел его, закрыл вертикальные жалюзи — ламели, без которых, кажется, не обходится ни один американский дом, и только потом включил свет.

— Садись на постель, — сказал Брам.

О'Коннор перешагнул через валявшиеся у постели журналы и повалился на кровать, разинув рот, словно от этого уменьшалась боль в связанных за спиной руках.

В стене над кроватью — встроенный сейф с электронным кодовым замком.

— Два два — четыре четыре? — спросил Брам.

О'Коннор кивнул.

— Ты помнишь меня?

— Нет.

— Я раньше жил на… Гудхилл роад.

О'Коннор молчал.

— Ты украл у меня малыша. Что ты сделал с ним?

— Я ничего не делал, — сказал О'Коннор хрипло.

Брам, продолжая держать О'Коннора на мушке, ногой придвинул к себе журналы. В основном там были фотографии юношей и мальчиков. Некоторые касались вопросов строительства, была и брошюра о сейфах. Под кроватью валялись неподписанные диски.

На ковре остались грязные следы от новых башмаков Брама, ясно, где он набрал грязи, — на лесной дороге. Не почистить ли ковер?

Он спросил:

— Где фотографии твоих жертв?

— У меня нет жертв, — прошептал О'Коннор.

— А что ты держишь в сейфе?

— Деньги.

— Сколько?

— Тридцать тысяч.

Брам взглянул на сейф, штукатурка вокруг дверцы еще не совсем высохла.

— Сейф новый?

— Да.

— Только что поставлен?

— Два дня назад.

— Открой.

— Код: два два — четыре четыре.

— Открой сам, — сказал Брам.

— Нет.

Брам взял карманный фонарь и ударил О'Коннора сбоку по голове, несильно, но фонарь был тяжелый, и от удара осталась рана. О'Коннор снова повалился на постель, на этот раз молча, одинокий и беззащитный, кровь потекла по щеке и из уха.

Брам был в бешенстве от происходящего. От неверно принятого решения, заставившего его проявить жестокость. Надо было просто убить его. Сразу. Рванув О'Коннора за веревку и понимая, что от резкого движения боль взорвется в его спине и плечах, он заставил его подняться. Прислонил О'Коннора к стене, возле четырехугольной стальной дверцы сейфа, врезанного в стену на высоте человеческого роста. Швейцарским ножом разрезал веревку и отошел на несколько шагов в сторону.

Руки О'Коннора бессильно повисли вдоль тела. Он стоял, безразличный и неподвижный, опустив голову.

— Открывай, — сказал Брам.

О'Коннор не пошевельнулся.

У Брама не оставалось выбора. Он вытащил пистолет и взвел курок. Его рука дернулась в сторону от отдачи, раздался выстрел, прозвучавший в небольшом помещении, как разрыв гранаты, и из стены вокруг сейфа посыпалась еще сырая штукатурка.

Запах пороха наполнил комнату, боль отдалась в плече — вот дурак, надо было стрелять с двух рук. Он стоял позади О'Коннора и не мог видеть его лицо, но часть обломков, несомненно, его задела.