Правоверный
Шрифт:
— Ты мне сразу понравился, — продолжал Назрула, еще тогда, когда я наблюдал за всеми вами из зарослей арчи. Я видел, как презрительно разговаривал с тобой экипаж вертолета. Да оно и понятно, — усмехнулся он, — они летчики, а ты кто? Пехота… Ну ладно, а сейчас отдыхай. Что с тобой будет дальше, узнаешь позднее. Не знаю, какое о тебе мнение у Джаффара, но я о тебе дам знать своему хорошему знакомому в Пакистане… Надеюсь, ты вскоре поймешь, кто прав в этой войне, а кто нет, и примешь правильное решение.
Этой ночью Чумаков долго не мог заснуть. Лежа на топчане, он невидяще смотрел на трепыхавшийся фитилек керосиновой лампы, чем-то напоминающий собой пойманную бабочку, и невольно вспоминал последние дни перед отправкой в Афганистан…
Ему тогда дали недельный отпуск… И всю эту неделю он провел с любимой девушкой Аленой, именно той, из — за которой, а если быть точнее, из-за драки, которая случилась на дне ее рождения, он и был отчислен из университета. В последний день перед отъездом, он познакомил Алену со своими родителями, младшим братом, а вечером пригласил в ресторан…
…Они сидели в полумраке, при свечах…Словно из ручья вода, разливалась по полупустому залу нежная мелодия танго. Посетителей было немного. Он вспомнил как к столику подошел официант. В руках его был огромный букет цветов. С официантом он договорился заранее.
— Вот, пожалуйста…цветы для вашей дамы, — сказал он, протягивая букет, и красноречиво посмотрел на Чумакова.
Смущенная Алена подняла тогда на него изумленный взгляд.
— Спасибо тебе, — прошептала она, когда официант удалился. — Мне никто еще не дарил такие розы… понимаешь, никто! Спасибо тебе…
Она подняла свой бокал, и они чокнулись.
Провели ночь в однокомнатной холостяцкой квартире его университетского товарища, который ради своего друга, оставил их одних… Он и она, нежность и радость. Бесконечная, захватывающая все существо, радость до самой утренней зари…
Он и сейчас помнил упругую мягкость ее губ, теплых, влажных, то разомкнутых, шевелящихся в скользком неутомленном соприкосновении, то непроницаемо сжатых, как будто в обморочном забытьи она переставала дышать, чувствовать его…
…Усталая и счастливая, она заснула на его груди… В этот же день он убыл в Афганистан…
Генерал Гришин в раздражении отбросил в сторону суточную сводку событий по Афганистану. Было похоже, что ситуация выходит из под контроля. Ошибиться нельзя, в сводке речь шла и о «Правоверном».
Он поднял трубку.
— Генерал Гришин, — требовательно произнес он. — Срочно ко мне полковника Зверева.
Почти сразу, в дверь постучали.
— Да! — крикнул Гришин.
— Товарищ, генерал… — начал было Зверев.
— Проходи, проходи, Игорь, — раздражения, которое совсем недавно разрывало его, уже не было.
— Читал?.. Хотя чего я тебя спрашиваю, — махнул он рукой, — ты же сам мне ее сегодня подсунул… Что сразу не доложил? Ждал моей реакции?
— Ну, почему же, конечно читал, — кивнул тот, уходя от прямого ответа на последующие, заданные ему генералом, вопросы.
— Тогда доложи, что думаешь о создавшейся ситуации?
— Похоже, это наш «Правоверный».
— Похоже, или уверен?
— Уверен.
— Вот то-то, — Гришин бросил на подчиненного суровый взгляд, — и я в этом уверен. А ведь ты совсем недавно докладывал, что операция по внедрению начнется через пару месяцев. Так или нет?
— Так, Василий Маркович, — нахмурился Зверев. — Но война, есть война, и порой она вносит свои коррективы. Может это и к лучшему. Как бы сказать, все происходит уже не по выработанному сценарию, а по воле случая…
— Только бы этот случай закончился для «Правоверного» нормально, — перебил его генерал. — Держи все под контролем. А для того, чтобы эти неожиданные для нас «коррективы» помогли «Правоверному» закрепиться в этом регионе, на мой взгляд, пришло время подключать в эту игру и нашего «Аслана».
— Я уже работаю над этим вопросом, Василий Маркович.
Потянулись томительные дни. Чумакова переодели в национальную одежду, а когда подросла и бородка, он уже ничем не отличался от появляющихся в лагере моджахедов. О том, что он неверный, казалось все забыли, даже мулла. Он свободно ходил по кишлаку, знакомился со стариками, моджахедами, их семьями. Назрула уже длительное время отсутствовал, А встречавшийся иногда Джаффар, казалось, пленного совсем не замечал. Использовали Чумакова в основном в заготовке дров. Много времени с ним проводил мулла, который раскрывал ему сущность ислама, толкование его сур.
Разговаривая с простыми людьми, уже не по университетским лекциям, а наяву, он вникал в их нехитрый житейский быт, их привычки, нравы, обычаи.
Дети полюбили мягкого, доброго дядю Азлара (почему его так прозвали дети, он и сам не мог сказать), и часто заходили к нему в хижину. В один из таких дней, там неожиданно появился Назрула. Тепло поздоровавшись с Чумаковым, он окинув его с ног до головы.
— Тебе осталось только принять ислам, и ты полностью наш, — усмехнулся он. Испуганные дети выскочили за двери.
— Я недавно был в Пакистане, и рассказал о тебе своему другу. Мы изучали тебя здесь, и даже там, в Союзе… Хотя заочно, но ты понравился моему другу… И дети, я смотрю, полюбили тебя, — кивнул он на двери, через которые только что выскочили мальчишки.
— Итак, Азлар, — назвал он Чумакова по имени, которое прижилось за ним в кишлаке, — принято решение переправить тебя в Пакистан.
Этот день для участников перехода был особенно тяжелым. Когда миновали перевал, и спустились в долину, наконец, был объявлен долгожданный привал. Усталые животные опустились на землю. Часть лошадей, на которых был тяжелый груз, были развьючены.