Праздник Святого Йоргена
Шрифт:
— Сделал, сделал!
— Так слушайте же меня, — продолжал святой Йорген. — Здесь передо мной столько больных, увечных и калек, что, как вы сами понимаете, я не могу исцелять каждого в отдельности. Не так ли?
— Исцели хоть меня, — раздался чей-то крик.
— И меня! И меня! — понеслось со всех сторон. Завязалась невообразимая давка.
— Нет, нет! — вскричал святой. — Было бы жестоко исцелить одних и не исцелить других. Избави бог от подобной несправедливости! Но я сделаю иначе. Слышите ли вы меня?
— Слышим, слышим!
— Так вот, сегодня вечером, сразу же после захода солнца, войдите попарно в Соборную рощу. Поняли?
—
— В северной части рощи растёт моя священная ивовая изгородь. Отрежьте себе по маленькой веточке и отнесите домой. Посадите веточку в цветочный горшок и поливайте колодезной водой, зачерпнутой при лунном свете. И знайте, что первые семь листочков, которые зазеленеют на вашей веточке, обладают чудодейственной силой! Сорвите их! Но не сорвите по ошибке восьмой листок, ибо в нём таится яд, который сразу же уничтожит целительное действие семи первых листочков. На этих семи листочках сделайте настой и пейте его, но медленно и с молитвой. Тогда совершится чудо, и вы все поймёте, что я всегда выполняю свои обещания… Однако моя священная дорожная карета уже готова. В неё уже положили священные окорока и запрягли священных соборных быков. Итак, прощайте, прощайте! От всего сердца говорю вам: прощайте, до новой встречи!
И снова буря восторга. Паломники машут руками, у многих из глаз текут слёзы, и вдруг все дружно запевают псалом:
Пусть глупы мы и убоги, и бедны, и хромоноги, лик наш радостен и светел, ибо Йорген нас приметил,Впереди всех стоит и поёт старый Коркис. Руки у него трясутся, по серебристо-белой бороде текут слёзы, но он радостно улыбается и не отрываясь смотрит на святого своими ясными, умными глазами.
И когда Коронный вор увидел, как легко этот умный благородный человек поддался дешёвому и грубому обману, ему стало горько и тоскливо. Он резко повернулся к первосвященникам, словно желая выместить на них свою горечь и досаду, и властно сказал:
— А теперь, святые отцы, настала минута расставания. Пусть каждый из вас приблизится и поцелует мне на прощанье руку.
Лица у первосвященников вытянулись, однако один за другим они подходили к святому Йоргену и лобзали его руку. Паломники смотрели на них во все глаза.
— Прощай, гроссмейстер, охраняй мой собор и никому, слышишь, никому не давай водить себя за нос.
— Мошенник! — вырвалось у гроссмейстера, когда он почтительно целовал руку святого.
— Прощай, хранитель плаща! Снова повесь этот плащ в моём святом соборе. И да не осквернит твоих святых рук какая-нибудь гнусная подделка.
— Как это трогательно! — прошамкала старуха с провалившимся носом, обращаясь к старику с заячьей губой, и вытерла передником глаза.
— А всё-таки он любит их! — умилённо сказала хромая девушка какому-то карлику.
— Ну а как же! Они ведь тоже святые люди! — заметил старый гнусавый паломник своему косоглазому соседу.
— Вот уж истинно! И нам надо почитать святых! — сказала плачущим голосом старуха ребёнку с раздувшейся от водянки головой.
Так думали паломники.
Отъезд
Итак, святой Йорген простился с господами первосвященниками. Последним к Микаэлю подошёл главный капеллан. Святой Йорген прошептал ему на прощанье несколько слов, и тот, пошатываясь, вернулся на своё
А было вот что…
Несколько мгновений святой в упор смотрел на капеллана. Его голова была гордо закинута назад.
— Пёс, паршивый пёс! — прошептал Микаэль. — Склони голову и поцелуй руку своего сына, моля о прощении за то, что произвёл его на свет и украл у него честное имя.
Капеллан весь дрожал от ярости, но всё же склонился и поцеловал руку сына.
— Свинья! — прошептал Микаэль ему в самое ухо. — Свинья, кланяйся и целуй мне руку, моля о прощении за то, что гнусно загубил жизнь и счастье моей матери, Урсулы Коркис из переулка Роз. А ну, кланяйся живей!
И главному капеллану пришлось во второй раз склониться перед Коронным вором.
— Что-то спина у тебя плохо гнётся, батюшка, — сказал Микаэль. — Надо тебе поупражняться. А ну-ка, целуй мне руку в третий и последний раз в благодарность за то, что я разукрасил тебе лоб своей палкой. Кланяйся ниже, ещё ниже! Ну, чего пыхтишь? Вот так!
И в третий раз капеллан поцеловал руку Коронному вору.
Микаэль глубоко вздохнул. Как легко стало на душе! Легко и свободно. Он отомстил за мать, за деда, за себя самого. Исполнилось то, о чём он мечтал всю жизнь. И теперь… теперь он вдруг ощутил какую-то странную пустоту… словно жизнь потеряла для него всякий смысл.
Жить в одиночестве, жить только для того, чтобы жить, он не хотел, особенно теперь, когда достиг своей цели, А жить ради своих ближних? Ему достаточно было только взглянуть на всех, кто здесь был: от первосвященников до богомольцев и от богомольцев до первосвященников.
Внезапно, словно серебряные колокольчики, зазвенели девичьи голоса. На крыльцо гроссмейстерского дворца выбежали подружки невесты.
— О Йорген, Йорген! Почему ты уезжаешь?
Микаэль не мог не улыбнуться.
В их голосах было столько невинного очарования и прелести, столько нежности и теплоты, что они согрели его сердце, как весеннее солнце согревает засыпанный снегом лес. Голоса эти напомнили ему об Олеандре, о той великой нежности и доверчивости, с которой она приникла к нему и открыла совершенно новый для него мир любви, доброты и животворной силы.
Тут он припомнил сцену отъезда Кореандера из трагедии «Несчастная свадьба» и воскликнул с пламенным воодушевлением:
О юные девы! Средь вас я узнал дыханье любви и надежды. Но вот ухожу, и холод могилы навеки смыкает мне вежды.Паломники удивлённо переглядывались. Разумеется, даже самые наивные из них хорошо знали, что такое любовь, может быть, несколько односторонне, но порой настолько основательно, что многие из них хромали и дёргались от её незаживающих язв и болячек. Однако для них любовь никогда не была могучей и возвышенной силой. Они любили грубо и безрадостно, как быки или улитки. Для них это был неизбежный и непристойный грех, совершаемый ночью, когда все посторонние уходят, гаснет свет и воцаряется тьма. В любовных ласках и шалостях они разбирались не больше, чем корова в вышивке.