Праздник Святой Смерти
Шрифт:
Так бывает, когда прежде близкие люди вдруг, за долю секунды, перерождаются в смертельных противников и словно не сидят друг против друга за обеденным столом, а стоят на смертоносной дуэли, где если не ты убьешь, то будешь убитым. А пули должны попасть прямиком в сердце, ну, в крайнем случае, в голову, и это не столько вопрос чести – какая уже там осталась честь? – сколько вопрос дальнейшей жизни.
Что перерождает супругов в таких смертельных врагов? Обыденная, обыкновенная обстановка советской стандартной квартиры? Дымящаяся супница, столовые приборы, салфетки, открытое окно?.. На такой вопрос никогда не существует ответа.
Ведь все же остается прежним, и солнце светит точно так же, как светило за десять минут до этого, и супница дымится, и ножи-салфетки лежат… Только в глазах появляется пустота, а в глубоких тарелках вместо супа – свежая, теплая, еще дымящаяся кровь…
Нет, не было ни мордобоя, ни жуткого площадного мата, покрывающего чужие уши липким, зловонным слоем несмываемой грязи. Раевские все-таки были интеллигентными людьми и ссорились так, как должны ссориться культурные люди с обязательным высшим образованием.
Но взаимные упреки, подколки и зло в их словах были не менее жестокими и кровавыми, чем прямые удары в голову. А ненависть, горящая в раскаленных добела глазах, была намного страшней прицельного выстрела в упор.
Забыв о дымящемся супе, о курице, остывающей на большом блюде посреди стола, супруги ранили и ранили друг друга безжалостными словами, увлекаясь все больше и больше. И мирный обеденный стол превратился в поле брани, на котором уже появилась первая кровь.
Забыв об обеде, о солнце, о дочери, Раевские сошлись в смертельной схватке. И кто знает, сколько бы длился этот жестокий поединок, в котором не существует ни победителей, ни побежденных, если бы не одно… Их дочь, четырехлетняя Софийка, бесконечно вертевшаяся на стуле, сначала облилась супом и заревела, а затем уронила пустую тарелку на пол.
Тарелка не разбилась. Но грохот и жуткий рев испуганного ребенка стали ведром холодной воды, которая привела в чувство обоих. И, взяв себя в еще дрожащие руки, супруги принялись делать вид, что ничего не произошло, перебивая друг друга, стали утешать ребенка, в глазах которого застыло все страдание мира, потому что она была маленькой, но отнюдь не идиоткой и прекрасно видела, понимала, чувствовала тот момент, когда мирный семейный обед, так и не начавшись, закончился, и в смертельной схватке сошлись ее родители, а заложницей стала она…
Супруги утихомирились. Мать умудрилась даже накормить девочку куриной грудкой. Заплаканная Софийка поначалу не хотела есть, но когда родители успокоились и даже перестали смотреть волком друг на друга, девочка принялась глотать очень быстро, боясь, что если она перестанет, родители снова с жуткой ненавистью примутся ругаться. И тогда их уже точно ничто не остановит.
После обеда Раевские разошлись по разным комнатам и даже сделали вид, что ничего не происходит – впрочем, каждый по-своему. Но едва наступил вечер и зажгли свет, ссора разгорелась с новой силой.
В этот раз они ругались в спальне, закрыв за собой дверь, приглушив голоса, ведь маленькая Софийка была в соседней комнате. Ссорились они вроде тихо, но с каждым пройденным барьером голоса их становились все ожесточенней, неистовей, яростней, и постепенно они перешли на крик.
Никто из них не смотрел в сторону закрытой двери, за которой дрожащая Софийка слышала, как ругаются мама и папа. Давно забыв о приличиях и о том, что они культурные, интеллигентные люди и надо сдерживаться, Раевские поливали друг друга грязными оскорблениями. И в них снова не было мата, но было другое, что гораздо хуже – унижение друг друга, методичное нанесение уколов по болевым точкам, то, что страшнее откровенных уколов – попытка растоптать личность и человеческое достоинство, которые противники даже в самой жестокой ссоре все-таки пытаются сохранить.
Но здесь ни о каком сохранении не было и речи: переступив через определенную границу, супруги пытались нанести друг другу удар побольней.
Это были страшные, болезненные удары, настоящие раны, оставляющие после себя выжженную пустыню там, где когда-то была душа. И становилось понятно: в тех местах, где взрывная волна задела обнаженные, окровавленные нервы, уже никогда ничего не появится, кроме злости, ярости, нена- висти…
В какой-то момент Раевский перешел черту. Одно из оскорблений было особенно ужасным – таким ужасным, что рука жены взметнулась вверх. На щеке супруга вспыхнул красноватый след от пощечины.
Толкнув в ответ женщину в плечо кулаком, он отбросил ее с такой силой, что, не удержавшись на ногах, она сползла по стенке, медленно оседая вниз как размазанное мыльное пятно, растекающееся по грязной воде. Самое страшное в этом было то, что именно в этот момент Софийка, приоткрыв дверь, все увидела. Не выдержав, она пулей вылетела из комнаты, пронеслась по коридору и выскочила наружу, на удивление легко справившись с тяжелой входной дверью – страшная, всегда пугавшая ее, она оказалась менее ужасной, чем то, что произошло в спальне родителей.
Подогнув под себя ноги, в состоянии полного шока Раевская сидела на полу. Все вокруг нее словно накрыл стеклянный купол, не пропускающий воздух, время начало течь медленно, очень медленно, как на кинопленке. Она была в каком-то ступоре. И понимала, что это уже навсегда.
– Ты заплатишь за это, – прорычал супруг, возвышаясь над ней непробиваемой, мощной скалой, – ты заплатишь за то, что ты сделала! Ты посмела поднять на меня руку! За это ты заплатишь!
– Ты… ты… – Вместо слов из горла жены вырывалось какое-то страшное бульканье, в котором тонули неразборчивые слова – впрочем, их никто и не собирался разбирать.
– Я сделаю так, что ты пожалеешь очень сильно! – продолжал Раевский. – Я сделаю так, что жалеть ты будешь до конца жизни! Ты даже не представляешь, что я тебе приготовлю! До конца своей жизни ты будешь жалеть! – бесконечно повто- рял он.
Но женщина все больше и больше погружалась в ступор, а угрозы его становились все более устрашающими, потому что его дико бесило отсутствие реакции жены – состояние, которого он никогда не мог понять.
Обоих отрезвил звонок в дверь. Он прозвучал дважды – настойчиво и очень резко. С такой резкостью, что женщина даже сумела подняться с пола, а ее муж – сделать несколько шагов к двери.