Пражская ночь

Пепперштейн Павел Викторович

Дулла Уорбис, супруга магната, выше мужа (хотя и он был немалого роста), широка в плечах, с красивым оцепеневшим лицом. Вероятно, по этому лицу прокатилась лавина пластических операций, сметя все живое и оставив гладкую и загадочную пустыню. Крупные бриллианты в ушах бросали блики на ее гладкие темные щеки, а голубые ее глаза полнились болью, нервным и досадливым сожалением о чем-то, словно она только что потеряла важный документ или ключи от машины. К тому же эта холеная старуха имела обыкновение плотно сжимать свои темнонакрашенные губы, так что лицо пересекала вишневая черта, и в этот момент лицо ее начинало дышать любезностью, а вокруг глаз собирались радушные лучики.

—

Добро пожаловать! Спасибо, что навестили нас. Оставайтесь на лужайке или, если вам холодно, отправляйтесь в дом. Там затоплен в гостиной камин, и возле него уже собралось общество. Там уютно, да и, не ровен час, дождь пойдет. — Хозяин просиял, улыбнулся, тряся мою руку.

Я посмотрел в сторону дома и оцепенел. Такой вот встречи я никак не ожидал. Дом с лукавой и нежной улыбкой смотрел на меня с другой стороны лужайки, из-за деревьев, и все обличив этого дома я узнавал: меня пронзил насквозь мистический холод, словно продолжение того ветра, что дул во сне над Орлиным Озером. Над окнами юные нереиды неслись верхом на дельфинах среди лепных волн, они улыбались мне, детская эротическая лень окутывала их тела от уголков губ до маленьких твердых сосков, и сходно с ними замерли фавны, опустив облупленные копытца на узкие подоконники. Тот самый дом — тот самый московский особняк, вечно замкнутый и затем уничтоженный! Откуда он здесь, в Праге? Кто воссоздал его здесь? Теперь он казался свежим, веселым: гроздья огней, букеты сверкающих люстр горели в окнах на фоне красивого деревянного потолка, как в шкатулке с инкрустацией.

Отблеск камина играл на дереве потолков, белые гардины вздрагивали в предчувствии грозы, тени гостей ходили внутри, все было светлым, до боли праздничным, а я стоял как вкопанный, чувствуя себя в тысячу раз более dreamlike, нежели на Орлином Плато.

Уорбис поймал мой взгляд, но расценил его по-своему.

— Я купил этот дом недавно. Он лет сто стоял заколоченный наглухо. Он не совсем готов, извините, выглядит нелепо. Но… это дело времени.

Элли схватила меня за руку и потащила куда-то за деревья.

— Хватит общаться с этими. Не хочу, чтобы вы дружили с чудовищами. Идемте лучше выбирать вино — чудовища поручили мне принести пару бутылок из домика, где живут бутылки.

За деревьями действительно обнаружился маленький домик величиной в одну комнату — дверь стояла открытой. Мы вошли. Здесь пахло свежей древесиной. На юном дощатом полу толпились зеленые и черные бутылки, словно бы они беседовали друг с другом, подражая гостям на лужайке.

Но Элли не стала выбирать вино. Вместо этого она устремила на меня свои сверкающие глаза и произнесла:

— Один человек — его зовут Ричард Косс — множество раз спрашивал меня, люблю ли я его. Я отвечала ему молчаливым поцелуем — silent kiss или kiss of silence, если вам так больше нравится. Но вчера он вдруг позвонил мне, я говорила с ним по телефону (он сейчас во Флориде), и он снова спросил меня об этом. А телефон ведь не наградишь молчаливым поцелуем.

— Что же вы ему сказали?

— Я сказала: сколько раз вы спрашивали меня об этом? Я была бы очень рада, если бы вы точно назвали расстояние между нашими телами всякий раз, когда вы задавали мне этот вопрос. Если вы сообщите мне эти расстояния, я отвечу: да.

Я не нашелся, что сказать ей на это странное признание, но ответа не потребовалось: мы стали целоваться. Губы ее были горячими, но внутри рот ее оставался прохладен, как у русалки. Через минуту мы лежали голые на свежедощатом полу среди бутылок.

увидел отражение оранжевой соковыжималки в зеркальном шкафу Висконсина, я услышал озера Невады, я увидел ее черный с золотом велосипед, ржавеющий на третьем этаже одного рассохшегося дома, я узнал об ее отношении к грозе, к электричеству, к деньгам, ветру, лентам, сладостям, пуговицам, рукам и подругам. В бархатном ветре моей души ее лэптоп взорвался салютом и вернулся в виде лотоса, я ощутил страстную любовь к собакам, к белой бумаге, к одной бронзовой ванне в Риме, где она первый раз кончила, я ненароком узнал вплоть до микроуровня, что такое Америка — страна свободы и отчаяния, страна Перевоплощения. Один тибетский лама сказал, что надо медитировать на белое А, потому что белое А — это тигль, где алхимически сплавляются воедино три элемента, которые представляют собой единственно подлинную реальность: звук, свет и лучи. Белое А — это Америка. Американская тайна явлена миру в виде американского флага — он поет, я расслышал пение знаков, его составляющих.

Американский флаг поет миру песню про белое А, он весь состоит из звука, света и лучей. Лучей-ключей. Американский флаг — это нотное поле, где звезды играют роль ключа. Пение звезд приходит в белизну мира и растекается продольными реками крови, текущими меж молочных берегов.

Что-то упало. Мы тоже упали и сплелись на дощатом полу, как две змеи. Секс наш был таким, как если бы Христос расхохотался, а боги-олимпийцы расплакались. Все перевернулось. Страшный ядерный гриб любви встал над сердцем. Безграничная любовь. Атомная. Та, что все вещи превращает в тени. Sex is sweet, love is bitter. Горько-сладкие дела. Горько-сладкие тела. Я прошел сквозь ее девятнадцать лет жизни словно с закрытыми глазами, ощущая лишь запахи: запах тонкого январского снега на асфальте Мэдисон-авеню. Я слышал скрип узких черных ботинок Монти (он любил часами ходить взад и вперед по коридору особняка, размахивая руками, словно желая расправить свой горб, модно одетый для того, чтобы поздно пойти на вечеринку), а она была тогда совсем ребенок. Я наблюдал ее секс с Ричардом Коссом, сорокапятилетним наркоманом и фриком из Бравады, затяжной секс, похожий на затяжные кислотные дожди, секс тревожный и сонный одновременно — сонный, потому что оба были под наркотиками. Love is bitter. Sex is better. Better than letter. А теперь вот я вставил свой ключ в эту замочную скважину, и волшебная дверца открылась, и я был как Алиса, заглядывающая в потайной сад Страны Чудес. Там белые розы красили в красный цвет.

Ее первый ЛСД-трип на крыше кампуса. Ее галлюцинация об окровавленном лотосе и об американском флаге, одиноко умирающем на Луне. Его безжалостные астронавты оставили в одиночестве умирать на Луне. Ночные разговоры с господином Марксом и с белым хомяком. Одиночество. Смерть белого хомяка. Встреча с Хомским. Южный взгляд Маркса. Ненависть к отцу, презрение к матери. Ссоры, ссоры… Кроссовки, демонстративно купленные в дешевом супермаркете — дочь миллиардера… Извращенные развлечения с Монти и с его подругой-японкой. Успехи в школе. Успехи, успехи… Огромные букеты свежих цветов во всех комнатах особняка. Мокрое шоссе. Данлопские шины, отдаленное предвкушение счастья.

Ее белая футболка с короткими рукавами, в которой она скиталась по Мексике, — на этой футболке Сапата и Диас изображены целующимися (причем у обоих из носа, из левой ноздри, стекали струйки крови), а она все блуждала по красным пустыням, по зарослям чапарраля, в сопровождении оруженосца — худого студента по имени Санчо Панса: и там случился кроваво-красный рассвет, когда подростков навестил один особый старик — сам дедушка Мескалито.

Ее любовь к Ричарду Коссу, кинорежиссеру, родившемуся в Браваде (Нью-Мехико) и снявшему в Голливуде пару фильмов категории Б.

Как можно презирать Голливуд или лишь бездумно развлекаться его фильмами? Ведь в этих американских фильмах звучит крик о помощи — разве вы его не слышите, дорогой Пасечник? — тоненький захлебывающийся крик. А также в этих фильмах звучит другой голос — голос богов, диктующих миру свои приказы.

Свобода, Господи, какая безграничная свобода!

— Я кричала? — спросила она хмуро.

— Нет. Ты ни разу не произнесла названия тех мест… тех селений, о которых ты говорила.