Предания нашей улицы
Шрифт:
Адхам воскликнул умоляюще:
— Брат, опомнись. Подумай, что ты говоришь. Ты своими руками закрываешь себе путь к возвращению. Я обещаю тебе, что все будет по-прежнему.
Идрис, спотыкаясь, сделал несколько шагов по направлению к Адхаму.
— Во имя чего ты обещаешь это, сын рабыни?
С опаской поглядывая на приближающегося Идриса, Адхам ответил:
— Во имя братства!
— Братства! Ты вышвырнул его в первую же помойную яму, которая встретилась на пути.
С горьким упреком Адхам сказал:
— Раньше я слышал от тебя только ласковые слова.
— Твой тиран-отец научил меня говорить правду.
— Я не хочу, чтобы люди видели тебя в таком состоянии. Идрис снова насмешливо захохотал:
— Каждый день они будут видеть меня еще в худшем. Благодаря мне вас будут преследовать
Идрис бросился на Адхама. Тот быстро увернулся, и, не успей Идрис опереться о стену, он оказался бы на земле. Задыхаясь от ярости, он искал какой-нибудь камень. Адхам побежал к воротам и скрылся за ними. Глаза его были полны слез. А за стеной раздавались крики Идриса. Адхам обернулся к дому и через открытую дверь нижнего зала заметил отца. Потрясенный случившимся, он даже забыл свой страх перед отцом и кинулся к нему. Габалауи равнодушно скользнул по нему взглядом. Его гигантская фигура, мощные плечи четко вырисовывались на фоне михраба, [5] вделанного в стену. Адхам склонил голову перед отцом:
5
Михраб — ниша в стене, указывающая мусульманам сторону Мекки, лицом к которой они должны молиться.
— Мир тебе…
Габалауи устремил на сына свой пронзительный взор и произнес голосом, от которого Адхам затрепетал:
— Говори, с чем пришел… Адхам мог лишь прошептать:
— Отец, брат Идрис…
Отец прервал его, словно ударил хлыстом:
— Не упоминай при мне этого имени.
И, удаляясь во внутренние покои, закончил:
— Иди работай!
4
Солнце всходило и заходило над пустыней, а Идрис падал все глубже в пропасть беспутства. Каждый день он вытворял что-нибудь новое. Бродил вокруг дома, осыпая его обитателей грубой бранью, или садился возле ворот в чем мать родила, делая вид, что загорает, и орал во все горло непристойные песни. Или же расхаживал по близлежащим улицам, приставая к каждому встречному и поперечному и ввязываясь со всеми в ссоры. Люди сторонились его и осуждающе шептали друг другу: «Сын Габалауи!» Идрис никогда не заботился о своем пропитании и, нимало не церемонясь, брал его там, где находил: на столе харчевни или на тележке бродячего торговца. Он ел до полного насыщения и уходил без единого слова благодарности. Платы с него и не требовали. Если же душа его жаждала веселья, он заворачивал в первую попавшуюся питейную лавку и напивался там бузы. После чего язык его развязывался, и семейные тайны текли потоком. Идрис издевался над глупыми традициями Большого дома, над жалкой трусостью его обитателей, хвалился своей смелостью, тем, что взбунтовался против отца — самого могущественного из всех живущих. Потом принимался хохотать, читать стихи, петь и даже танцевать. Особенно он бывал доволен, если удавалось закончить вечер дракой, и он удалялся победителем, провожаемый возгласами восхищения. Вскоре все хорошо изучили повадки Идриса. Люди спасались от него как умели, но в общем— то воспринимали его как неизбежное зло. Семейство Габалауи пребывало в печали. Страдающую за сына мать Идриса разбил паралич, и она находилась при смерти. Когда Габалауи зашел проститься с ней, она не пожелала даже взглянуть на него и испустила дух в тоске и гневе. Горе окутало семью серой паутиной. Кончилось беззаботное веселье братьев на крыше. Замолкла в саду свирель Адхама.
Спустя некоторое время Габалауи снова впал в ярость. Жертвой его на этот раз оказалась женщина, служанка по имени Наргис. Габалауи накричал на нее и выгнал из дома. В тот же день стало известно, что причиной послужил ее слишком округлый живот. Хозяин до тех пор выпытывал у женщины имя виновного, пока она не призналась, что незадолго до своего изгнания Идрис подкараулил ее в темном углу. Покидая дом, Наргис громко рыдала и била себя по щекам. Целый день она в отчаянии бродила по окрестным улицам, пока на нее не наткнулся Идрис, который, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял ее к себе — все же от нее была польза.
Однако известно, что горе, сколь бы оно ни было велико, рано или поздно проходит. Поэтому жизнь в Большом доме постепенно вернулась в обычную колею. Так, люди, вынужденные во время землетрясения бежать из своих жилищ, постепенно возвращаются под родимый кров. Ридван, Аббас и Джалиль возобновили свои бдения на крыше, а Адхам — свои беседы со свирелью в саду. Умейма по-прежнему не выходила у него из головы, и мысли о ней согревали его душу. Воспоминание о ее тени, пересекающейся с его тенью, никак не покидало Адхама. Однажды он направился в комнату матери она сидела за вышиванием — и открыл ей свою душу, а рассказ свой заключил словами:
— Это Умейма, матушка, твоя родственница.
Мать улыбнулась слабой улыбкой, говорившей о том, что даже такое радостное известие не может облегчить страданий, причиняемых ей болезнью, и сказала:
— Да, Адхам, она хорошая девушка, и вы подходите друг другу. Дай вам Бог счастья.
Увидев, как щеки сына залились краской радости, мать добавила назидательно:
— Только не балуй ее, сынок, а то тебе же будет худо. Я поговорю с твоим отцом. И, может быть, мне будет дарована радость поглядеть на внучков перед смертью.
Габалауи призвал Адхама к себе и встретил его такой ласковой улыбкой, что юноша подумал: «Ничто не сравнится с суровостью отца, кроме его доброты».
— Ты хочешь жениться, Адхам? — сказал отец. — Как быстро бежит время. В этом доме презирают людей низкого происхождения, но, избрав Умейму, ты выказываешь почтение своей матери. Надеюсь, у тебя будут хорошие дети. Идрис для нас потерян. Аббас и Джалиль бесплодны. У Ридвана сыновья не живут. И все они унаследовали от меня лишь мою гордость. Пусть же этот дом наполнится твоим потомством. Иначе жизнь моя прошла понапрасну.
И была у Адхама свадьба, подобной которой никогда раньше не видывали. До сего дня на нашей улице о ней вспоминают как о сказке. В ту ночь весь дом был освещен огнями, фонари свешивались отовсюду с ветвей деревьев, со стен, и поместье казалось морем света среди мрака пустыни. На крыше дома соорудили шатер для певцов и певиц. Столы были расставлены и в зале, и в саду, и даже за воротами. Свадебное шествие двинулось к дому с другого конца Гамалийи после полуночи; в нем участвовали все, кто любил Габалауи или боялся его, а значит, все жители улицы. Адхам, наряженный в шелковую галабею, с вышитой повязкой на голове, гордо выступал между Аббасом и Джалилем. Ридван возглавлял шествие. Справа и слева несли свечи и цветы. Впереди процессии двигалась большая группа певцов и танцоров. Гремела музыка, ей вторили голоса певцов, слышались приветственные выкрики почитателей Габалауи и Адхама. Вся округа пробудилась и наполнилась шумом и криком. От Гамалийи процессия направилась через аль-Лтуф и Кафр аз-Загари в аль-Мабиду, и на всем пути люди, и даже футуввы, приветствовали ее — кто речами, кто песнями и танцами. В лавочках бесплатно угощали бузой, и даже мальчишки напились допьяна. Хозяева курилен выносили в дар празднующим раскуренные трубки, и воздух был наполнен запахами гашиша и индийского табака.
Внезапно, когда процессия уже приближалась к концу пути, перед нею, словно родившись из тьмы, вырос Идрис. Это случилось на повороте дороги, ведущей в пустыню. Идрис возник, как призрак в свете фонарей. Передние ряды остановились в замешательстве из уст в уста шепотом прокатилось имя Идриса. Его заметили певцы, и страх перехватил их глотки — песни смолкли. Его увидели танцоры, и ноги их одеревенели. Следом смолкли флейты и перестали бить барабаны. Затих смех. Людей охватила растерянность. Многие спрашивали себя, что делать: прояви они миролюбие, это не удержит Идриса от буйства, начни его бить — так ведь он сын Габалауи! А Идрис, размахивая палкой, кричал:
— Чья это свадьба, жалкие трусы?
Ему никто не ответил, но все головы повернулись в сторону Адхама и его братьев. Идрис продолжал:
— С каких это пор вы сделались друзьями сына рабыни и его отца?
Тут вперед выступил Ридван и сказал:
— Брат, разумнее будет, если ты уйдешь с дороги. Идрис вскричал с угрозой:
— Не тебе говорить, Ридван! Ты предатель брата, трусливый сын, ничтожество, покупающее свое благополучие ценой чести и братства.
Ридван испуганно пробормотал: