Предания нашей улицы

Я расскажу вам историю нашей улицы, или, вернее сказать, предания нашей улицы. Сам-то я, правда, был очевидном событий лишь последнего времени, происходивших на протяжении моей собственной жизни. Но записал все истории со слов рассказчиков — а в них недостатка нет. Каждый живущий на нашей улице пересказывает эти предании так, как слышал их в кофейне, где проводит вечера, или от своего отца и деда. Эти рассказчики и послужили мне единственным источником. А поводов для повторения рассказов всегда хватает. Тяжко ли у кого на душе, страдает ли и несправедливой обиды, он непременно укажет рукой на Большой дом, возвышающийся в той стороне, где кончается улица и начинается пустыня, и с горечью промолвит: «Это дом нашего деда. Мы все плоть от плоти его и должны по праву владеть его имением. Отчего же мы голодаем и почему терпим обиды?!» А потом примется рассказывать известные наизусть истории Адхама, Габаля, Рифаа и Касема — славных сынов нашей улицы.

Дед же наш — настоящая загадка. Он прожил столько, что и вообразить себе

невозможно, о его долголетии пословицы ходят. А когда состарился — уже давным-давно, — уединился в своем доме и с тех пор никому не показывался на глаза. Возраст деда и его затворничество порождают множество разных фантазий и кривотолков. Как бы то ни было, звали его Габалауи, и по его имени стала называться улица. Он был владельцем всех здешних земель и того, что на них, а также прилегающих к улице возделанных участков пустыни. Однажды я слышал, как один из жителей рассказывал о Габалауи: «От него пошла наша улица, а от улицы Египет — прародина мира. Сначала он жил один в бесплодной пустыне, потом возделал ее своими руками и приобрел во владение благодаря тому, что валий [1] очень его уважал. Человек он был каких мало — молодец и силач такой, что дикие звери боялись звука его имени».

А другой рассказывал: «Он был настоящий футувва, [2] но не такой, как другие. Он ни на кого не налагал податей, не гордился своим богатством и со слабыми был милосерден».

Потом наступило такое время, когда некоторые люди стали отзываться о Габалауи непочтительно, без должного уважения. Так уж устроен мир. Мне-то по-прежнему интересно все, что его касается, и никогда не надоедает слушать рассказы о нем. Любопытство не раз толкало меня бродить вокруг Большого дома — вдруг хозяин его выглянет. Но надежда эта никогда не сбывалась. Как часто я стоял у огромных ворот, разглядывая прибитое над ними чучело крокодила. Сколько раз сиживал в пустыне у склонов Мукаттама, [3] неподалеку от высокой стены, окружающей дом. Но ничего не видел, кроме верхушек смоковниц, пальм и тутовых деревьев да закрытых окон, в которых не заметно и признака жизни. Ну не прискорбно ли, что, имея такого деда, мы не видим его, как и он не видит нас?! Не странно ли, что он заперся в этом огромном доме, а мы живем в грязи?! А если кто спросит, что же привело его и нас к такому положению, услышит в ответ истории, в которых снова и снова будут повторяться имена Адхама. Габаля, Рифаа и Касема, но так и не добьется ничего вразумительного. Ведь я уже говорил, что с тех пор, как Габалауи затворился в Большом доме, никто его не видел. Большинству людей до этого и дела нет. Они с самого начала ничем другим не интересовались, кроме его имения и десяти знаменитых условий, о которых столько говорено и переговорено. Из-за этого на нашей улице, с той самой поры, как она возникла, и существует распря, которая разгорается все сильнее с каждым новым поколением вплоть до сегодняшнего дня. И ничто не может вызвать у нас, жителей улицы, более горькой усмешки, чем упоминание о близком родстве, связывающем нас всех. Да, мы были и остаемся единой семьей, в которую не вошел ни один чужак. Каждый житель улицы знает на ней всех и мужчин, и женщин. И однако же ни на одной другой улице не царит такая рознь, как на нашей, нигде люди гак не враждуют между собой, как у нас. На каждого, кто пытается наладить мир, найдется с десяток молодцов, размахивающих дубинками и рвущихся в драку. Так что жители уже привыкли покупать себе безопасность либо деньгами, либо смирением и покорностью. Суровые кары обрушиваются на них не только за малейшую оплошность в разговоре или в поведении, но и за смелую мысль, отразившуюся на лице. Но что самое удивительное — жители близлежащих кварталов, таких, как аль-Атуф, Кафр аз-Загари, ад-Дарраса, Хусейния, еще завидуют нам из-за дедовского имения и из-за наших мужчин— силачей. Они говорят: вот счастливцы — у них и земли богатые, и футуввы непобедимые. Все это так. Но они не знают, что мы беднее нищих, живем в грязи, среди мух и вшей. Едим впроголодь, тело прикрываем лохмотьями. Они видят, как наши футуввы гордятся да бахвалятся, и восторгаются ими, но забывают, что цена этой гордости и бахвальства — наши слезы да пот. И единственное наше утешение — смотреть на Большой дом и, печально вздыхая, повторять: «Там живет Габалауи, владелец имения. Он наш дед, а мы его внуки».

Я был очевидцем последних событий в жизни нашей улицы, тех, виновником которых был славный Арафа. Один из друзей Арафы и надоумил меня записать все предания нашей улицы. Он сказал: «Ты у нас один из немногих, кто умеет писать. Почему бы тебе не записать наши истории? Их рассказывают как попало, каждый по своему вкусу и разумению. Гораздо лучше, если они будут записаны правдиво и по порядку. Это будет и полезней, и интересней. А я открою тебе многие тайны и секреты, которых ты не знаешь». Я загорелся этой мыслью и поспешил взяться за дело, так как, с одной стороны, понимал его важность, а с другой — любил и уважал моего советчика. Я был первым на нашей улице, кто избрал писательство своим ремеслом и не отказался от него, невзирая на пренебрежение и насмешки, которые оно вызывало. Я писал прошения и жалобы для обиженных и нуждающихся. Но, несмотря на многочисленность жалобщиков, работа эта не дала мне возможности подняться над общим нищенским уровнем нашей улицы. Зато я узнал столько людских бед и печалей, что они камнем давят мне на грудь и болью отдаются в сердце. Однако спокойствие! Ведь я пишу не о себе и не о своих невзгодах. Что значат мои невзгоды по сравнению с невзгодами нашей улицы? Нашей удивительной улицы, где происходят удивительные события. Откуда она взялась? И какова ее история? И кто они — сыны нашей улицы?

На месте нашей улицы был пустырь, продолжение пустыни, которая начинается у подножия Мукаттама и тянется вдаль насколько хватает глаз. На пустыре не было ничего, кроме Большого дома. Его выстроил Габалауи, словно бросив вызов страху, одиночеству и разбойникам. Высокой стеной он огородил большое пространство. В западной его части разбил сад, в восточной возвел трехэтажный дом.

Однажды хозяин пригласил своих сыновей в нижний зал, дверь которого выходила в сад. Пришли сыновья Идрис, Аббас, Ридван, Джалиль и Адхам, одетые в шелковые галабеи. Встали перед отцом, опустили очи долу — из-за великого уважения не осмеливались смотреть на него прямо. Габалауи приказал им сесть, и они уселись вокруг него. Некоторое время отец изучающе разглядывал сыновей своими зоркими соколиными глазами, потом поднялся, подошел к двери и остановился на пороге, глядя в глубину сада, где густо росли пальмы, смоковницы и тутовые деревья. Их стволы были обвиты хенной [4] и жасмином, в ветвях пели птицы. Сад, был наполнен пением и жизнью, а в зале царило молчание. Сыновьям даже показалось, что хозяин Большого дома забыл про них. Огромного роста, с необъятной ширины плечами, он казался сверхчеловеком, пришельцем с другой планеты. Братьи переглянулись. Что задумал отец? Не то чтобы они тревожились, но в его присутствии они всегда испытывали смущение, сознавая себя ничтожными перед лицом его могущества. Не сходя с места, Габалауи обернулся к сыновьям и сказал низким, густым голосом, эхом отдавшимся во всех концах зала, высокие стены которого были увешаны дорогими коврами:

— Думаю, пришла мне пора передать управление имением другому.

Он снова устремил испытующий взор на сыновей, но их лица ничего не выражали. Управлять имением совсем не соблазняло молодых людей, предпочитавших свободу и вольные забавы юности. И потом, ведь известно, что Идрис, старший брат законный претендент на эту должность. Поэтому никто не проявил интереса к делу. А Идрис подумал: «Вот наказание! Забот будет не счесть. А эти арендаторы такие докучливые!»

Габалауи между тем продолжал:

— Выбор мой пал на вашего брата Адхама. Он будет управлять имением под моим присмотром.

На лицах братьев отразилось недоумение, они растерянно переглянулись, а Адхам в смущении и замешательстве потупил взор. Габалауи повернулся к сыновьям спиной и, не обращая внимания на их растерянность, бесстрастным тоном закончил:

— Вот почему я вас и пригласил.

У Идриса все внутри кипело от гнева и возмущения. Братья смотрели на него, не зная, что сказать. Каждый из них — кроме Адхама, разумеется, — чувствовал, что несправедливость, совершенная по отношению к Идрису, задевает и его честь. Но Идрис сдержался и сказал спокойным, будто чужим голосом: — Однако отец… Отец холодно перебил: — Что «однако»?

Сыновья отвели глаза, опасаясь, что отец прочтет в них, что творилось в их душе. Один Идрис смотрел прямо, не отводя взгляда, и упрямо повторил: — Но я старший брат… Габалауи проговорил недовольно:

— Это мне известно, ведь я твой отец. Со всевозрастающим гневом Идрис продолжал:

— У старшего сына есть права, которыхон не может быть лишен без серьезной причины…

Габалауи долго и пристально смотрел на Идриса, словно давая ему время одуматься, потом сказал:

— Могу вас уверить, что в своем выборе я руководствовался интересами каждого из вас.

Эти слова переполнили чашу. Идрис знал, что отец не терпит возражений и что, если он и дальше будет непокорствовать, можно ожидать худшего. Но гнев лишил его благоразумия и способности думать о последствиях. Быстрым шагом он направился к Адхаму и встал с ним рядом, напыжившись, как индийский петух, чтобы всем было видно, насколько он выше, сильнее и красивее брата. Брызгая слюной, он закричал:

— Я и мои кровные братья — сыновья женщины благородного происхождения. А его мать — черная рабыня.

Смуглое лицо Адхама побледнело, но он не произнес ни слова. Габалауи с угрозой в голосе проговорил:

— Опомнись, Идрис.

Но Идрис был весь во власти безумного гнева и не умолкая кричал:

— Он самый младший из нас. Объясни же мне, в чем дело? Почему ты отдаешь ему предпочтение передо мной? Или слуги и рабы уже стали главней господ?

— Попридержи язык, глупец, иначе придется тебе пенять на самого себя.

— Лучше я лишусь головы, чем чести. Ридван поднял взгляд на отца и с робкой улыбкой произнес: