Предания вершин седых
Шрифт:
Они провели у его постели всю ночь, слушая его ровное дыхание и лишь изредка переговариваясь шёпотом: мать задавала какой-нибудь вопрос, Олянка охотно отвечала. Любимко пробудился поздно, когда солнце уже лилось в окна, и первым, что он увидел, было лицо Олянки, слегка утомлённое бессонной ночью.
— Как же хорошо, какое же это счастье — видеть тебя, — промолвил он. И, заметив рядом мать, чуть смутился.
А та сказала:
— А для меня счастье — видеть тебя в здравии! Как твоя головушка, сынок?
— Хорошо, матушка, — ответил Любимко и вдруг зарделся румянцем.
Мать, переводя проницательный взгляд с него на Олянку и обратно, едва заметно улыбнулась.
Любимко встал
— Раз уж Олянка всё знает о твоём недуге, сынок, быть может, будет лучше, ежели она останется у нас, — сказала матушка Вестина. — Коли у тебя головушка опять разболится, она тебе тут же и поможет. А может, и припадки тебя оставят наконец-то!
— Я бы не хотел, чтоб она видела меня таким, — смутившись, проговорил Любимко. — Это страшно, матушка.
— Думаю, она девушка храбрая и не испугается, — устремив полный надежды взгляд на Олянку, ответила матушка Вестина.
— Это может быть ещё и опасно для неё, — заметно волнуясь, добавил Любимко. — Нет, матушка, отпусти Олянку домой! Она не обязана неотлучно около меня находиться.
— Думаю, за вознаграждение... — начала было матушка Вестина.
— Не нужно мне вознаграждения, госпожа, — перебила Олянка. — Прости, что прервала речь твою, матушка... Я просто хотела сказать, что целительницей себя не считаю и награды никакой брать права не имею. Коли мне удастся твоему сыну помочь, тем я и буду довольна.
Родители Олянки всем этим были сильно озадачены и смущены, но матушка, похоже, втайне лелеяла надежду, что Олянка наконец-то... Впрочем, вслух она этого не высказывала, но и в голосе её, и во взгляде читалась эта надежда. Со слов Олянки она быстро и проницательно сделала выводы, что парень по уши влюблён, а значит, всё возможно.
В пугающие подробности недуга Любимко Олянка родителей не посвящала, следуя просьбе матушки Вестины. Та опасалась распространения слухов, но Олянка и сама не стала бы болтать. Она понимала, что предложение поселиться в усадьбе было нацелено не только на лечение Любимко, но и на предотвращение разговоров и пересудов. Ярополк с супругой скрывали болезнь сына.
— Ты ничего не разболтала своим родичам? — спросила Вестина, когда Олянка вернулась в усадьбу из родительского дома.
— Что ты, госпожа, я ведь понимаю, что слухи могут повредить Любимко, — заверила её девушка.
— Вот и умница, — кивнула Вестина. — Ты благоразумное и славное дитя.
Олянку поселили в прекрасных покоях. Это тоже была светлица, но она ни в какое сравнение не шла с той комнатушкой, в которой девушка жила дома. В холодную погоду здесь топилась большая, чисто выбеленная печь с удобной лежанкой, два широких окна выходили тоже на юго-восток, как и дома, и недостатка в солнечном свете не было. Рукодельный столик украшала затейливая резьба и янтарь, а в пышной постели можно было утонуть. Каждое утро девушка-горничная приносила воду для умывания и какие-нибудь лакомства: садовые плоды, ягоды, орехи. Завтракали здесь достаточно поздно, ближе к полудню, так что этот утренний перекус приходился весьма кстати. Обильный обед из нескольких блюд подавался, когда солнце уже начинало клониться к закату, а ужина либо вовсе не было, либо его заменяли тем же лёгким перекусом в виде яблока, груши, миски киселя с ягодами или чашки простокваши. Впрочем, после обеденного изобилия (привыкшая к умеренности Олянка даже назвала бы это обжорством) есть не хотелось до самого утра, так что она и без перекуса вечером могла легко обойтись.
Не все домочадцы приняли Олянку доброжелательно. Сестрицы Любимко (а их было в семье пятеро) относились к ней свысока, как к прислуге,
Он очень любил, сидя над книгами, любоваться Олянкой и часто просил её побыть с ним. Порой он так углублялся в свой труд, что переставал её замечать, а та тихонько занималась рукоделием, не мешая ему. А иногда он читал ей что-нибудь вслух. Скучными научными трудами он её старался не утомлять, поэтому выбирал занимательные сказки и повести. Стежок за стежком клала Олянка на ткань, и всё услышанное, преломляясь в её душе, выплёскивалось в узор вышивки.
Головная боль мучила Любимко достаточно часто, но Олянка быстро снимала приступы одним прикосновением рук. А вот к припадку она оказалась не готова... Всё было прекрасно и безоблачно: Любимко читал ей вслух, она вышивала. И вдруг тот смертельно побледнел, выронил книгу и рухнул на колени. То, что это не обычный приступ головной боли, а нечто другое, более жуткое, девушка поняла заледеневшим сердцем сразу. Лицо Любимко зверски исказилось, рот растянулся в оскал, и он издал громкий, протяжный вой. Скрюченными пальцами он тянулся к ней, чтобы схватить, но Олянка успела выскочить из комнаты. За ней гнался не славный и добрый Любимко, а страшное существо с безумной яростью в налитых кровью глазах...
Дюжие слуги, которые всегда дежурили для такого случая, не дали ему схватить девушку, набросив на него тяжёлые цепи и опутав его ими. Прибежала матушка Вестина — с бледным, перекошенным лицом. Впрочем, она была уже привычна к этим ужасным вспышкам и подбодрила перепуганную Олянку, которая видела это впервые.
— Ничего, ничего, дитятко. Ребята его держат, не бойся. Попробуй... Может, у тебя выйдет его успокоить.
Олянка не сразу сообразила, что от неё требуется. Безумие, казалось, удесятеряло силы Любимко, и несколько крепких мужиков еле сдерживали его толстыми цепями. Он рвался и рычал. Волосы падали ему на лицо, в эти мгновения казавшееся чудовищной харей... И только воспоминание об его светлой улыбке придало Олянке мужество шагнуть к нему и положить руки на его плечи. Любимко опять с рычанием дёрнулся, и девушка на миг отскочила, но слуги крикнули ей:
— Ничего, ничего, держим!.. Давай, девонька, делай своё дело.
Олянка вновь сжала его плечи руками и набралась храбрости заглянуть в жуткие, озверевшие глаза.
— Любимко... Хороший мой, успокойся, это же я! — пролепетала она. — Ты же узнаёшь меня?..
Любимко злился на цепи и пытался их укусить. Они причиняли ему боль. Казалось, от прикосновения рук Олянки его ярость поутихла, и та велела слугам немного ослабить хватку.
— Ох, как бы не вырвался, — сомневались мужики.
— Не вырвется, он уже успокаивается, — сказала Олянка.
Натяжение цепей чуть ослабло. Любимко тяжко дышал вперемежку с рыком. Олянка, крепко сжимая его плечи, подстраивалась под его дыхание.
— Вот так, мой хороший, уже не больно... Всё, больше не больно. Дыши, дыши вместе со мной!
Любимко по-прежнему не узнавал её, но слушался — уже хорошо. Он дышал одновременно с ней всё более медленно, плавно, размеренно. Олянка делала задержку после выдоха, и он повторял за ней. Ярость в его глазах сменилась мутной пеленой, он обмяк и больше не дёргался, а потом и вовсе сполз и растянулся на полу. Олянка сделала знак, что цепи не нужны. Её сердце стучало уже ровно, но очень сильными толчками: бух, бух, бух. Глаза Любимко закрылись. Он спал.