Предателей казнят без приговора
Шрифт:
– Простите, вы не знаете, откуда эта музыка? – решившись, спрашиваю я у одного из спешащих прохожих, у немолодого дяденьки в ватнике, видимо местного слесаря или рабочего.
– Музыка? – переспрашивает он. – Так это во-он, из подвала, – и кивает вправо.
– А что там, в подвале?
– Не знаю, организация какая-то… Слушайте, девушка! – его взгляд становится каким-то пристальным. – А вы случаем не артистка… – он запинается, а глаза неожиданно теплеют. – Фамилию забыл… Ну в фильме вы снимались… – он снова запинается. – В хорошем фильме, – находит он наконец подходящее определение. – В молодости в кино с женой ходили, хороший фильм был.
Я отрицательно мотаю головой, благодарю доброго дяденьку и направляюсь в указанную им сторону.
Девушка! Это я девушка, и он меня в молодости в кино видел… А фильм так себе был. Херня фильм, скажу по совести.
«Объединение воинов-интернационалистов и участников локальных войн». Так гласила табличка над подвальной дверью. А за ней Валеркин голос… Звоню в звонок, стучу… Песня обрывается на полуслове, и наступает тишина… Никто не открывает. Я еще раз изо всех сил шарахую кулаком по железной двери и тут…
Чья-то сильная широкая ладонь зажимает мне рот. Зажимает так, что перед глазами пляшут черные круги. Меня вталкивают во внезапно распахнувшуюся дверь, и я оказываюсь в темноте на полу… Острая боль в области печени, и темнота над головой.
Меня не бьют – воины, как известно, не бьют женщин. Они их убивают. Так, как меня сейчас. Я различаю сильные гибкие фигуры – один наносит удары, другой стоит рядом. Я пытаюсь разлепить губы и что-то произнести, но получается лишь тяжкий хрип.
– Ну что, сука, достаточно? – слышу я злой голос над самым ухом.
Я поспешно киваю. И, кажется, теряю сознание.
– А ты уверен, что это она? – слышу я сквозь черно-розовую пелену.
– Она, точно… – уверенно произносит злой голос. – Да ты смотри, у нее и паспорт прибалтийский со львом… Ксиву и то не изготовили. Вон читай, Расма Людвиговна… Фамилию хер выговоришь… Пятерых из моего отделения положила. Очнулись, госпожа? – Это уже мне. – Здесь, как видите, место для вашего биатлона не очень удобное…
Что он сказал… Биатлон – это такая игра вроде лапты, нет – это когда на лыжах и с ружьем… При чем здесь биатлон? Кажется, я застонала, а из глаз покатились предательские горькие слезы. Мне больно и страшно…
– Смотри, плачет, тварь, – усмехается злой. Я успеваю его рассмотреть – это мальчишка лет двадцати, годящийся мне в сыновья. У него приятное и совсем не злое лицо.
– Слышьте, вы… – подает голос второй. – Что вы здесь делали?
– Пусть расскажет, куда наших выцеливала… Смешно, наверное, было, да… А сейчас не смешно?
– Что вы здесь делали? – гнет свое второй. У него лицо менее приятное, точно выложенное из битого кирпича.
Я пытаюсь что-то произнести, но сбиваюсь на хрип и кашель. Мне страшно и больно…
– Собака твоя? – спрашивает первый, я, наконец, вспоминаю про пса, пытаюсь поднять голову и ищу глазами бровастого бедолагу.
Боже мой, спасенный мною пес как ни в чем не бывало лежит в ногах у третьего, самого старшего, такого же седого, как Валерка. Старший чешет пса за ухом, и тот виляет коротким, пушистым хвостом. Он, наверное, в силу своей юности думает, что это игра такая. Ребята-то вон какие хорошие, добрые, красивые… И тетя, что забрала его у прежнего хозяина, добрая и хорошая. Разве они могут друг друга обидеть?! Нет, это в собачьей голове никак не укладывалось.
– Твоя собака? Отвечай, бля?
А вдруг они убьют собаку, если узнают, что она моя? Моя, значит, вражеская… Поэтому и убьют. Я изо всех сил трясу головой…
Вода… Я чувствую запах речной воды, запах камыша. Меня швырнули лицом в песок, я отплевываюсь и с трудом переворачиваюсь на спину… Биатлон, собака, река… Бля-дура… Руки связаны, ноги болят. Трое моих пленителей стоят над обрывом, метрах в десяти от меня, о чем-то негромко беседуют. Пес рядом с ними. Видимо, решается моя судьба…
Собака подбегает ко мне, лижет лицо…
– Расма!
Это голос Инги. Я поворачиваю голову и вижу старшую сестру. Она совсем рядом, и в руках у нее такая привычная для Инги укороченная спортивная винтовка. Она хорошо пристреляна хозяйкой и ни разу ее не подводила.
– Сейчас, Расма, сейчас… – Инга опускается на одно колено, а вторым подпирает локоть. Короткое дуло винтовки смотрит в сторону трех моих пленителей. Те же стоят спиной и ни о чем не подозревают…
И первым упадет лицом в песок злой пацан, годящийся мне в сыновья… А потом остальные – винтовка пристреляна на совесть, а спасая меня, Инга не промахнется.
– Нет, Инга, – шепчу я из последних сил.
Сестра еще несколько секунд сидит в боевой позе, затем устало опускает винтовку и некоторое время молча смотрит на меня.
– Какая же ты дура, – произносит, наконец, она. – Морду вон тебе всю разбили, а ты… Они тебя за одну твою национальность разорвут… Ладно, – машет рукой она, – смотри, любуйся! Эй, мужики! – кричит Инга ребятам.
Они оборачиваются, точно по команде, и тут же молча рассредотачиваются, образуя этакий боевой треугольник. И у каждого в руках по боевому автомату. Инга отскакивает в сторону и вскидывает винтовку…
Каким-то нечеловеческим усилием я рву веревки, сковывающие мои руки, и встаю между сестрой и тремя бойцами…
– Давай улетим?
Кто сказал это?! Один из бойцов? Нет. Тогда кто?
2
И встречает меня холодная мокрая лавина…
Я открываю глаза и вижу кирпичноликого, держащего в руках пустое, ржавое ведро.
– Пришла в себя! – констатирует злой голос сбоку. – Сейчас Палыч приедет, Палычу все выложишь!
Я боюсь закрывать глаза – они снова будут тыкать мне под ребра, по почкам и обливать ледяной водой… Так и лежу, уставясь в потолок, в ожидании Палыча, которому я должна буду выложить все. Собака иногда подбегает ко мне и лижет лицо, а потом возвращается к своим новым приятелям… Отчетливо слышу, как один из парней щелкает клавишей магнитофона и пространство вновь наполняется Валеркиной музыкой и пением…