Предатели
Шрифт:
— Спросите свое сердце, — сказала Светлана. — Большего я не прошу. У вас есть возможность спасти чужие жизни. А если не проявлять милосердия — кому от этого станет лучше?
Тут открылась входная дверь, послышались тяжелые шаги — вернулся Танкилевич. Обе женщины во все глаза смотрели, как он входит на кухню; при виде Лиоры его лицо помрачнело.
Двенадцать
Котлер долго стоял у окна и смотрел на птичий двор. То, что раньше казалось ему правильным и даже необходимым, сейчас выглядело полнейшей глупостью. С чего он ваял, что можно уехать в эдакий романтический отпуск, когда дома творится невесть что и его сын вынужден в этом участвовать? Он не сумел понять, в чем заключается его долг. А долг был остаться и следить за развитием событий до самого конца. И когда армия и полиция пришли бы выселять жителей, он должен был стоять там с плакатом «Это было мирное поселение, пока вы не решили его ликвидировать!». Но он убедил себя, что нужно уехать. Что скандал все застит. Что его присутствие будет отвлекать от главного. Что полезнее и разумнее попросту исчезнуть. Казалось, что вдалеке, в Крыму, ему удастся развеяться.
Сейчас все еще раннее утро. Если взять такси до Симферополя, через два часа они будут в аэропорту. Если повезет, еще через два часа окажутся в Киеве. К ночи уже будут дома. Ликвидацию поселения они вряд ли увидят, зато к каким последствиям она приведет, вполне. А это тоже важно — может, даже важнее всего. Ликвидация — дело предопределенное. Можно возмущаться, можно протестовать, но решение принято и отмене не подлежит. А вот какими будут последствия — вопрос. И последствия — это надолго. Побежденные, долго и трудно, будут вынуждены влачить жалкое существование. Котлер помнил, как было после ликвидации поселений в секторе Газа, — как множество растерянных, разуверившихся людей обреченно сидели на ступеньках своих трейлеров. Их обманули, оставили ни с чем. Посулили золотые горы, а подсунули битые черепки. И что получили взамен? Точь-в-точь то, что предсказывал Котлер. От арабов прилетели ракеты — хотя кое-кто ждал букетов. Котлер не упрекал этих оптимистов. Им не довелось пройти через то, что выпало ему. Даже простые истины постигаются только на своем опыте. Такого рода опыт приобретается исключительно на собственной шкуре. Удерживать эту территорию становилось трудно и болезненно, но Котлер знал: боль надо научиться терпеть. Без боли жизни не бывает. Отрицать это — лишь множить боль. Именно это произошло, когда в две тысячи пятом году они отказались от поселений в Газе, и теперь произойдет снова — ведь если упорно наступать на старые грабли, результат не изменится. Согнать с насиженного места тысячи людей. Беспричинно пойти на людские жертвы. Чудовищная некомпетентность! Не готов защищать своих людей — не посылай их жить в таких местах, а если ты не собирался защищать их право жить в этих местах — нечего было и занимать эту землю. Середины тут нет. Обязан одному — обязан всем. Времена, когда можно было просто развернуться и уйти, давно канули в прошлое. Теперь либо держись там любой ценой, либо разменивайся око за око. Вот так. И никак иначе.
«Надо же, какая непреклонность!» — подивился Котлер. Порой, когда у него возникали такие вот мысли, он словно бы стоял у себя за спиной и смотрел на своего небезынтересного двойника. Кто этот человек, откуда у него такие мысли? Возникали они всегда довольно неожиданно. Удивляли его не сами мысли, с ними он был согласен, а то, какую силу они обретали. Силу публичного деятеля, для которого его мысли равноценны приказам, и он уверен, что мир кинется их исполнять. Изначально Котлер таким не был — таким он стал. Сорок лет назад эту роль ему негаданно навязал Танкилевич. Никто не ожидал, что так все обернется. Когда он впервые увидел ту статью в «Известиях», ему стало нехорошо. Через две недели на него возле дома налетели человек пять агентов — окружили, обшарили пальто и затолкали, совершенно измочаленного, в поджидавшую рядом машину. В общем, начиналось все не слишком эффектно. Ему поневоле пришлось открыть в себе подспудные духовные резервы. А потом уже оказалось непросто вернуться к себе прежнему — довольно заурядному человеку без больших притязаний. Бывшему музыкальному вундеркинду с маленькими руками, специалисту по ЭВМ, мечтающему уехать в Израиль. Таким был чуть не каждый московский сионист. Во время своих мытарств ему довелось иметь дело с людьми, облеченными властью, и среди них оказалось много таких, кто не вполне в норме, — убогих и умственно, и морально. Они только и умели, что орать на других и чваниться. И он решил, что таким людям нельзя отдавать на откуп серьезные вопросы — вопросы, ради решения которых он пожертвовал всем. При этом он настолько от этих людей отличался, что удивительно, как сумел продержаться среди них столько лет. Теперь почти наверняка его время кончилось. Многим ли политикам удалось пережить такой скандал? Так почему бы не обратиться вновь к своим прежним скромным желаниям — просто жить на земле предков как обычный гражданин? Многим ли иммигрантам, даже бывшим отказникам, удалось достичь таких высот? Они наслаждались возможностью жить в этой стране, находили радость в любой житейской малости. Людям, которых так долго притесняли, все казалось чудом. Уличные таблички с именами и названиями из истории еврейского народа. Вид молодых еврейских солдат в форме. Непревзойденная по качеству продукция еврейской промышленности. Даже деревья и птицы, особенно прекрасные оттого, что родились на еврейской земле. Им этого хватало. Только какой-нибудь самолюбец тешился более возвышенными помыслами — стать для своего народа вождем, вторым Моисеем или Бен-Гурионом. Правда, теперь, когда он столкнулся с интригами на высшем уровне, с гнусным злоупотреблением власти и знает то, что знает, не захочется ли ему махнуть на все рукой?
На птичьем дворе показался Танкилевич. Двигался он скованно, подагрически, так словно ноги ему почти совсем отказали. Мужчина он был все еще крупный, но сила ушла, мускулов не стало, локти в мешках кожи смахивали на луковицы. Он по-прежнему
Вид у него был недовольный и болезненный. С трудом согнув колени, он по плечи залез в курятник; поза была нелепая — ноги для надежности широко расставлены, зад в широких серых брюках обрамлен серым деревянным проемом. Котлеру невольно припомнились другие его товарищи-сионисты — большинство на пути в Израиль вместе с ним прошли через жернова ГУЛАГа. Из заключения они выходили истощенными, иссохшими, беззубыми — и казалось, что это уже навсегда. Глядя на них сегодня, в это невозможно было поверить. Котлер недавно был в гостях у Иегуды и Рахели Собель, теперь они жили на территории Института Вейцмана. Им отвели небольшую виллу. Ужинали на террасе на заднем дворе, в окружении гранатовых и цитрусовых деревьев. У Рахели имелся десяток приправ в керамических горшочках. Иегуда загорел, округлился и излучал здоровье. А ведь он провел два года в дыре возле монгольской границы и почти все это время страдал от нагноения во рту. Или, скажем, Элиэзер Шварц — по утрам он делал зарядку на балконе, с которого открывается вид на Яффские ворота; Абраша Мирский получил несколько патентов по очистке воды и удалился жить в Маале-Адумим; Моше Гендельман отпустил длинную бороду, родил восьмерых детей и теперь возглавляет ешиву в Кирьят-Шмоне. По сравнению с Танкилевичем все они преуспели, каждый на свой манер. «Учитывая все это, — подумал Котлер, — Танкилевич просто не имеет права выглядеть так ужасно». Ему здоровье никто не подрывал. Надо же было так себя запустить. И никто в этом не виноват. Только он сам. «С другой стороны, — подумал Котлер, — имеет — не имеет права, а поделом ему».
Танкилевич попятился, и из курятника показались его плечи и голова. Через силу распрямился. В руках он держал несколько белых яиц. Котлер затруднялся сказать, сколько их было. Штук шесть, а может, меньше.
Танкилевич задумчиво застыл с яйцами в руках, глядя куда-то вбок. Котлер у окна продолжал наблюдать за ним. Наблюдать, как кто-то размышляет, очень увлекательно, ни за чем так не интересно наблюдать, как за этим. Сокровенный, таинственный, красноречивый процесс. А всего увлекательнее наблюдать за тем, кого знаешь. Подсматривать за ним, когда он, и не подозревая, что на него смотрят, пытается что-то для себя прояснить. А тем более когда он, как вам кажется, думает о вас. Танкилевич опустил глаза на яйца, потом снова уставился на что-то у себя над левым плечом. Все его мысли сопровождались мимикой, и прочесть их не составляло труда, можно подумать, они были напечатаны крупным шрифтом: жалость к себе сменили упреки и обвинения, а их — признание поражения и покорность судьбе.
Танкилевич повернул голову и посмотрел на окно, за которым стоял Котлер. Ошибки быть не могло. Еще не стемнело, и окна не начали бликовать. Котлер не уклонился от взгляда, а Танкилевич не отвел глаза. Так они и глядели друг на друга сквозь стекло. Что теперь выражало лицо Танкилевича? Строптивость — она промелькнула и почти сразу исчезла. А что выражало его собственное лицо? В точности то же, что при общении с кагэбэшниками и прочими вражинами. Непрошибаемое спокойствие. Выражение по типу «будь что будет». Нет, даже не так. Выражение, которое прямо-таки нарывалось на риск.
Танкилевич, хотя, сдается, страдал и телом, и душой, сделал шаг и медленно двинулся к Котлеру. «Если так суждено, — подумал Котлер, — будь что будет». Отошел от окна и направился навстречу Танкилевичу. Если уж им довелось встретиться, пусть это будет не в тесной комнатушке, не в четырех стенах, а во дворе, где солнце, воздух и бескрайнее небо — все, что полагается свободному человеку.
Тринадцать
Танкилевич стоял во дворе и ждал Котлера. К стене дома притулилась деревянная скамья — семь сколоченных вместе деревяшек — и поставленная на попа цинковая ванна. Танкилевич застыл в нерешительности: сесть ли ему на лавку или сначала положить яйца на бортик ванны, оттуда они не укатились бы. Он наклонился и бережно выложил яйца — волнение и необходимость сосредоточиться усугубили старческий тремор.
Проходя по коридору, Котлер заглянул на кухню. Лиора и Светлана выжидающе уставились на него. Он весело им кивнул и продолжил путь к боковой двери. Выйдя во двор, он увидел, что Танкилевич, нагнувшись, тянется к цинковой ванне, на слегка выгнутом бортике которой в рядок лежат яйца. «Тюк» о металл возвестил о том, что Танкилевич положил последнее яйцо.
— Вижу, у тебя тут свой небольшой кибуц.
— Да, что-то вроде того, — ответил Танкилевич. — Четыре полудохлые курицы.
— Во многих кибуцах сейчас не больше.
— Ужасно.
— Согласен, — сказал Котлер.
— Вот как. И это все? Больше ничего сказать не желаешь?
Танкилевич впервые взглянул на Котлера — воочию. Так-то он, конечно, видел портреты Котлера в газетах, следил за его взлетом. Но увидеть воочию — совсем другое дело. Что с ним сделали годы? Сорок лет назад это был тощий молодой человек, с живым умом и первыми залысинами, бедно одетый. Бедно даже для России семидесятых годов. Танкилевич одевался куда лучше и потому смотрел на Котлера свысока. Котлер и сейчас был одет небогато. Рукава рубашки слишком длинные, манжеты болтаются. Брюки, хоть он и пополнел, мешковатые. Только туфлям можно позавидовать. Явно заграничные — на базаре таких не купишь. Туфли выдавали в нем иностранца. Туфли и лицо. Спокойное, уверенное лицо человека, живущего в благополучной стране. Котлер восторжествовал и явился поважничать перед Танкилевичем.
— Володя…
— Хаим.
— Хаим, Хаим. Еще раз повторю: я приехал сюда не из-за тебя. Я понятия не имел, что ты здесь живешь. Не знал, что ты живешь в Украине, в Крыму, в Ялте. Я вообще не знал, жив ли ты еще. Да меня это особо и не интересовало.
— Я написал письмо.
— Как ты сказал?
— Я написал письмо. Хаве Марголис.
— И что?
— Десять лет назад.
— Понятно.
— Она тебе не говорила?
— Хаим, ты вот ярый сионист, а за событиями в Израиле не следишь.