Предатели

Безмозгис Дэвид

— Очень даже слежу. Смотрю русское телевидение. Читаю русские газеты. А друг читает прессу на иврите. В интернете.

— Значит, эта новость до тебя не дошла. А может, здесь она внимания не привлекла.

— Какая новость?

— О моем иерусалимском процессе. Хава Марголис выступала свидетелем со стороны обвинения. Вместе с Сашей Портным. И еще кое с кем. Дело возбудил другой активист. Он выступил в прессе с несусветными обличениями. Я защищался, и он подал на меня иск за клевету. Шапира. Из Гомеля. Знаешь такого?

— Нет.

— Так вот, он выступил весьма хитроумно — дескать, я был не агентом ЦРУ, в чем обвинил меня ты, а, наоборот, агентом КГБ. И тот показательный процесс в Москве был вдвойне сфабрикован. И я, обвиняемый,

был в сговоре с властями, которые меня преследовали. Иными словами, я лишь убедительно делал вид, будто рьяно защищаю себя и сионистское движение, а на деле был врагом и процесс этот использовал, чтобы разоблачить других активистов. Настоящих активистов, таких как Хава, Саша и, надо полагать, сам Шапира. Именно из-за меня одних посадили в тюрьму, других отправили в ссылку. Представляешь? И я, значит, изображал из себя героя и стяжал всю славу, а на деле я — предатель и разыгрывал спектакль, беспрецедентный по своей хитроумности и лицемерию. Заставил, бессердечный, своих близких — родителей и молодую невесту — десять с лишним лет страдать по моей вине. И пока мои родные думали, что меня держат в жутких условиях в разных советских тюрьмах и лагерях, и делали все возможное и невозможное, чтобы меня освободить, я, агент КГБ, жил себе припеваючи в некоем тайном месте. Выходит, хуже меня предателя нет. Я даже хуже, чем ты.

— Обо мне на процессе тоже шла речь?

— А как же. Ты же мой пособник. Как же иначе. Мы вместе все это придумали.

Одна курица подбежала к ним и нахально нацелила на Танкилевича глупый взгляд. Тот в сердцах отпихнул ее ногой.

— Когда был этот процесс? — спросил Танкилевич.

— Десять лет назад.

— Как раз когда я написал Хаве.

— Судя по всему, да. Знай я тогда, что ты жив, позвал бы в свидетели.

— В смысле?

— Ты бы подробно рассказал, как мы с тобой все это замышляли.

— С тобой мы ничего не замышляли. Но откуда мне было знать, не замышлял ли ты чего с кагэбэшниками за моей спиной.

— За твоей спиной?

— Да. Об этом я и написал Хаве. Я все ей объяснил. Что я не писал ту статью в «Известиях». Мое имя просто под ней поставили.

— Ясно. А что, на процессе давал показания против меня и уверял, что все сказанное в письме — правда, твой двойник?

— На меня оказывали давление. И накачивали лекарствами. Обо всем этом я написал Хаве. И надеялся, что она поделится этим с другими.

— Может, с кем-то она и поделилась, но не со мной. С того иерусалимского процесса мы не разговариваем. Пересеклись однажды — куда денешься — на встрече отказников в лесу Бен-Шемен. И много ценной информации она от меня утаила?

— Немало. Но вижу, тебе это неинтересно.

— Почему же. Но если под «неинтересно» ты подразумеваешь, что никакие твои слова не сумеют для меня перечеркнуть неоспоримые факты, то тут ты прав.

— Неоспоримые факты?

— Факты, которые большинство разумных людей, а не всяких там сторонников теории заговора считают имевшими место. Ты дал кагэбэшникам против меня ложные показания.

— Меня вынудили.

— Это было в Советском Союзе; кого там не вынуждали? Разве что явных дегенератов. Только большинство ведь не дегенераты. Вынуждали всех. И кое-кто все равно не поддавался.

Тот второй процесс. Котлер старался не говорить и не думать о нем. За него всем было стыдно. И хотя его оправдали, он был подавлен — а после советского суда, хоть ему и вынесли обвинительный приговор, испытывал воодушевление. Сидеть в израильском зале суда и видеть, как Хава и Саша смотрят на тебя холодно, с ощущением своей правоты — так же, как некогда они смотрели на сотрудников КГБ… Ужасно.

Однажды в кафетерии суда он встретил Хаву, она сидела там в одиночестве.

— Почему ты это делаешь, Хава?

— Потому что смотрю объективно на факты и вижу очевидное. И они подтверждают мои подозрения.

— И что же это за подозрения?

— Что ты всегда был карьеристом. И тут, и там.

Их группка

всегда держалась непримиримо. В этом не было ничего нового. И в Москве часто случались расколы и конфликты. В их рядах было почти столько же разных политических ответвлений, сколько у марксистов в революцию. Не говоря о сугубо личном соперничестве и вражде. Но разногласия были в порядке вещей. Диссиденты по природе своей всегда идут наперекор. Попади они в рай, они и там выявили бы недочеты и направили Богу петицию.

Как они общались потом, в Израиле? По большей части мирно. Там их идеологические расхождения утратили смысл и были задвинуты на дальнюю полку. Более того. Людей, которые не выдержали и прогнулись под нажимом КГБ, простили. На общих сборищах их больше не чурались. Людей посторонних этот поворот дел удивил. Но когда ты сам через такое прошел, легче простить, чем не прощать. Ты ведь еще помнишь, как тебя самого накрывали приступы отчаяния. Кто мог похвастаться стальным характером? Очень немногие. С Собелем обошлись круто. Но он замечательно держался. И, надо отдать им должное, Хава Марголис и Саша Портной, оба были — кремень. Он говорил с людьми, которые знали, как они сидели, читал их книги. И не сомневался в их правдивости — не то что они в его. А другие старались держаться, да не все смогли. Никого из них не учили, как себя вести себя на допросах. Они разве что читали Есенина-Вольпина^[14], его «Памятку для тех, кому предстоят допросы». В ней советовалось хранить молчание. Но хранить молчание можно неделю, две, месяц. А потом все равно приходится что-нибудь сказать. Особенно если следователь предъявляет факты, и среди них попадаются верные. Ты узнаешь, что другие дают показания, и задаешься вопросом: а есть ли прок от того, что ты молчишь. Будешь твердокаменно молчать — загремишь по полной. Так все и рассуждают. Успокаивают свою совесть. Но вот печальная ирония: тех, кто прогнулся, простили, а он выстоял, и на него-то и набросились с обвинениями. Причем обвинили как раз в том, что он выстоял и за это обрел почет и славу. Как будто он все это подстроил. Как будто специально раздувал интерес к своему делу. Как будто он не сидел в тюрьме, как и другие. За что ему досталась такая слава? Уж точно не за красоту. Если он и привлек — причем несоизмеримо с другими — внимание всего мира, то только благодаря Мирьям. У Хавы, Саши и Шапиры не было такой душевной, преданной, прекрасной молодой жены, которая ходила из посольства в посольство, из «Хадассы»^[15] в «Хадассу», добиваясь его освобождения. Не его вина, что мир обожает любовные истории.

А теперь он предал Мирьям, и грянул новый скандал. И как только он умудрился? Столько скандалов за одну не такую уж долгую жизнь! Первый скандал словно проторил дорожку следующим. Однажды привлек к себе мировое внимание — легко привлечь его и во второй раз. Особенно если дело касается какого-нибудь китча. Подарил миру историю любви — считай это первой главой романа. Далее должна последовать история ненависти. Такое мир готов потреблять в любых количествах. Своим первым скандалом, первой известностью он обязан Танкилевичу. Вторым — Шапире с его злобой. А за этот последний ему остается благодарить лишь себя.

Котлер посмотрел на стоявшего перед ним человека. Танкилевич медленно закипал. Котлер, хотя у него было полное право яриться, сохранял спокойствие, а Танкилевич распалялся, хотя никакого права не имел.

— Вот оно как, Хаим. Что бы там себе ни думал, но судьба снова свела нас. Что мы должны извлечь из этой короткой встречи?

— А что из нее можно извлечь?

— Не знаю. Раньше знал, очень хорошо знал. В тюрьме, особенно в одиночной камере, я сочинял длинные речи, надеялся однажды все тебе высказать. Оттачивал язвительные фразы, думая, что тебе на них нечего будет возразить и я сотру тебя в порошок. При желании из них можно было бы составить целую библиотеку. Я мерил шагами камеру и произносил их с гамлетовским пылом. А что еще мне оставалось?