Предательство Риты Хейворт
Шрифт:
– Жаль глаза в кино портить, а то бы пошла на Карлоса Палау.
– В профиль он особенно похож на Берто.
– Если бы Мита устроилась на факультете, мы бы с ней могли встречаться после работы. Я каждый раз иду мимо библиотеки и вспоминаю Миту.
– Подумать только: уйму часов просидит за учебниками, а потом еще бежит туда с Софией.
– И снова за книги, у Миты железное зрение.
– Всё романы читали.
– Всегда вижу в окнах одни и те же лица, в этой библиотеке так темно. Эти жалкие лампочки свисают с потолка, черные от грязи,
II. В доме Берто. Вальехос, 1933 год
– Думают, раз мы служанки, то можно под юбку лезть и делать что угодно.
– Я не служанка, я Тото нянчу, и все.
– Это пока ты маленькая, потом в служанки пойдешь.
– Не говори так громко, а то малыш проснется.
– Только вечером никогда не возвращайся домой одна по земляным улицам.
– Санитарки из больницы, которые до ночи работают, все живут на земляных улицах, и все равно одни ходят.
– Санитарки все распутные.
– У них одна незамужняя родила.
– Ты гляди в оба, а то увидят, что ты служанка, и положат на тебя глаз, хоть тебе всего двенадцать. Возьмет и попортит тебя какой-нибудь из местной шпаны.
– У них зубы желтые от соленой воды.
– Они на тебя точно глаз положили.
– На тебя саму глаз положили.
– Ты поосторожнее, а то они знают, что твоя сестра ребенка прижила и отец ее из дому выгнал.
– Спи, Тотито, засыпай. Будь умницей, поспи еще. Вот так… Эта чертова потаскуха думает, я как она буду.
– Ты теперь особо берегись, у тебя уж и месячные начались, пропадешь, если дашь какому-нибудь себя охмурить. Враз заделают ребенка.
– Пусть себе болтает, тварь поганая, ты, Тотин, когда большой вырастешь, не будешь плохие слова говорить, правда, золотко? Ты у нас везучий, не то что Инес, вот кому не повезло, бедненькая, нет у нее отца. Где же теперь сестра? Уж не умерла ли? Я маленькая, а уже тетя, сегодня Инес в моей кроватке поспит, уложу ее между мной и Мухой, вот Инес и погреется между двумя тетями. Ты бы испугался, если бы твой папа пришел пьяный, прямо падает, и как схватит ремень от штанов, и как стеганет меня, дай тебе Бог, Тотин, чтобы папа не хлестал тебя ремнем, когда большой вырастешь. Инес глупая и не знает, что если заревешь, то еще ремня получишь, вот бы ты, когда вырастешь большой, на ней женился, она чуток постарше тебя, но ничего. Инес уже «мама» и «папа» говорит. А ты когда научишься «мама» и «папа» говорить?
– Мне надо мясо готовить, а ты не ленись и подотри пол, не будь грязнухой, Ампаро, тебе же хозяйка сказала: где малыш напачкает, ты сама должна убирать.
– Я не грязнуха, у кого передник чище, у тебя или у меня?
– У тебя дома пол-то хоть подметают? У меня, может, и хибара, но пол мы подметаем, пол земляной, не каменный, но мы его всегда подметаем.
– У меня дома пол тоже земляной, и мы его все равно подметаем.
– Дома пол до того утрамбовался, что сделался будто оштукатуренный. Его каждый день, как подметешь, надо водой сбрызгивать, чтобы пыль не поднималась.
– А у нас мама пол известкой поливает. Да заснешь ты наконец, чертов негодник!
– Сеньор Берто тебя услышит.
– Ампаро! Угомони ребенка, я работаю!
– Хозяин сидит со счетами в столовой.
– Не всем везет, как тебе, Тотин, чтобы всегда из тепленькой бутылочки пить. Бедная Инес просыпается голодная и пьет из холодненькой, а то пока мама среди ночи встанет, чтобы дрова разжечь и согреть молоко, целый час пройдет, а Инес еще сильней ревет, если папа стегает ее ремнем. Хорошо, Тотин, что твой папа не убил директора больницы.
– Ампаро, пойди сюда!
– Хозяин!
– Хотел, чтобы я паука убила, который по стене полз, но я не достала.
– Большой паук? У меня дома живет черный паучище, прячется в соломе под крышей, все никак его не убью.
– А у меня дома в щелях; когда мама на улице в корыте стирает, я выношу Инес, вхожу в комнату с полным ведром воды и плескаю на стену, а между кирпичами все паутиной забито и чуть польешь водой, эти чертовы пауки так и прут из щелей, я их ботинком луплю, и они размазываются по кирпичам.
– Хорошо получается, если пол известкой полить?
– Я наврала, мама его поливала разведенным порошком от насекомых, который сеньора Мита дала. Целое ведро вылила, и пол стал как утрамбованный, с белыми пятнами от порошка.
– Ампаро!
– Опять уснул, сеньор.
– Приодень его к шести часам, поедем встречать сеньору из больницы.
– Надену ему штанишки и пелеринку, которые сеньорита Адела из Ла-Платы привезла.
– Ругал тебя хозяин?
– Он после обеда не ложился, сидит со счетами в столовой. Хорошо, что он насмерть не прибил директора больницы.
– Не то сидел бы в тюрьме, не отпустили бы. Но сеньора ведь говорила, что возьмет тебя в Ла-Плату, чего же ты ноешь?
– Дали бы ей отпуск, она бы взяла меня в Ла-Плату.
– Сейчас же вытри пол.
– Я так рада, что хозяин его не убил.
– Вам сколько литров молока оставить?
– Говорила я вам, чтобы не колотили в дверь во время сиесты; оставьте два с половиной литра.
– Звонок не работает.
– Мы его отключаем, чтобы хозяин спал после обеда. Входите без стука.
– Он сегодня не ложился, а коли б спал и проснулся от шума, так бы раскричался, что вы бы надолго запомнили.
– Твой хозяин столько раз лишь чудом выкручивался, ему лучше поменьше кричать.
– Будто вы не знаете, что у него от засухи пали все бычки. Чтоб у вас передохли все коровы, если еще мне в дверь стукнете.
– У меня всего-то четыре коровы, сам за ними и смотрю. А у кого много было, те дерьма объелись.
– Убирайтесь с кухни, а то вас коровы заждались. Придете домой, а какая-нибудь откинула копыта.