Предательство среди зимы
Шрифт:
— Тебе пора спать, — раздался голос сзади, точно гравий прошуршал.
— Пожалуй.
— На рассвете встреча с резчиками.
— Верно.
Размягченный Камень шагнул вперед и присел на ступеньку рядом. Массивное тело приподнялось и опустилось от выразительного вздоха.
— Она не говорит мне всей правды, — сказал Семай.
— Возможно, ей просто нравятся двое разных мужчин, — предположил андат. — Бывает… С тобой она не в состоянии связать судьбу. А с тем…
— Нет, — медленно, подбирая слова, произнес Семай. — Ей нравлюсь не я. Не совсем я.
— Быть может, ей льстит твое отношение. Я слышал, что это важно.
— Ее привлекаешь ты.
Андат повернул к нему улыбающееся лицо.
— Со мной такое в первый раз! Я не собирался заводить любовниц. Что теперь делать?
— Не в этом смысле, — отмахнулся Семай. — Я нужен ей из-за тебя. Потому что я поэт. Иначе бы ее здесь не было.
— Это обидно?
На руку Семаю села мошка. От крошечных крылышек стало щекотно. Поэт пристально вгляделся в насекомое: мелкая серая живность, которая даже не подозревает, что может погибнуть… Он сдул мошку в темноту. Андат молча ждал.
— Как ни странно, нет, — наконец произнес Семай.
— Так научись.
— Обижаться?
— Раз тебе странно.
Буря в глубине его ума — мысль, олицетворяющая андата — шевельнулась, как младенец в утробе, как узник, который ощупывает стены темницы. Семай хмыкнул:
— Легче мне от этого точно не станет.
— Пожалуй, — согласился андат.
— А другие понимали своих возлюбленных? Ну, поэты до меня?
— Откуда мне знать? Они любили женщин, женщины любили их. Они использовали женщин, те использовали их. Вы, может, и сумели посадить меня на цепь, но все равно остались обычными людьми.
Поскольку рана Маати еще не зажила, он проводил в библиотеке больше времени, чем в ту пору, когда притворялся исследователем. Прошло пятнадцать дней с тех пор, как Итани Нойгу вышел от Господина вестей и исчез. Четырнадцать дней — с тех пор, как убийца распорол живот Маати. Тринадцать — с пожара в тюрьме.
Маати узнал все, что мог, про Итани Нойгу, посыльного Дома Сиянти, и сущий мизер — про Оту-кво. Итани занимался «благородным ремеслом» почти восемь лет, а до того жил на Восточных островах. Он был приятным человеком и неплохо, если и не идеально, справлялся со своими обязанностями. С любовницами в Тан-Садаре и Утани порвал после знакомства с владелицей постоялого двора в Удуне. Его товарищи отказывались верить, что Итани — беглый Ота Мати, призрак из ночных кошмаров города. Маати упрашивал и настаивал, требовал и умолял, льстил и угрожал, но нигде не мог найти даже следов Оты-кво, а вместо тайн и заговора раскапывал пустоту.
Что подтверждало вывод, к которому Маати пришел, истекая кровью на каменных плитах. Ота не хотел садиться на трон отца, не убивал Биитру, не нанимал убийцу для Маати.
И все же в городе Ота побывал. Маати сообщил даю-кво, обрисовав свои догадки и предположения, но ответа не ждал еще несколько недель. К тому времени хай скорее всего умрет. От одной этой мысли на поэта наваливалась усталость, и он брел в библиотеку, чтобы хоть как-то отвлечься.
Он откинулся на спинку массивного кресла, медленно разворачивая свиток левой рукой и сворачивая правой. Перед ним двигались древние слова на имперском языке, написанные выцветшими чернилами. Свиток принадлежал авторству Дзяйета Хая — его называли Слугой Памяти в те давние времена, когда слово «хай» еще значило «слуга». Разобрать эту устаревшую традиционную грамматику было под силу только поэтам.
«В андате имеют место два вида невозможных качеств, — писал человек, который уже давно обратился в прах. — Первые суть мысли, не поддающиеся уразумению, как Время и Ум. Тайны сии столь велики, что лишь мудрым под силу прикоснуться к их истинной природе. С течением времени из полнейшего понимания мира и нашей роли в его пределах возникнут новые типы пленений. Посему займемся вторым видом невозможных качеств, как то: мыслей, по сути своей не подлежащих пленению, как бы ни были всеобъемлющи наши знания. Примеры тому — Неточность и Свобода от Рабства. Пленение Времени или Ума можно сравнить с удержанием горы в руке. Пленение Неточности есть попытка поймать тыл руки ее же ладонью. Первое вызывает в нас благоговение, второе пробуждает любопытство».
— Вам помочь, Маати-тя? — в который раз спросил библиотекарь.
— Спасибо, Баараф-тя, не надо. У меня все есть.
Библиотекарь, не слушая, шагнул вперед. Его руки будто сами дернулись к книгам и свиткам, отобранным Маати для чтения. Улыбка Баарафа застыла, глаза остекленели. Как-то в особенно дурном расположении духа Маати хотел притвориться, будто сжигает древний свиток, чтобы посмотреть, подогнутся ли у Баарафа колени.
— Если вам надо…
— Маати-тя? — Знакомый голос молодого поэта прозвучал у входа.
Семай небрежным жестом приветствовал Баарафа и плюхнулся в кресло напротив Маати. Библиотекарь растерялся: с Маати он соблюдал тщательную формальность, а с Семаем водил дружбу. Хмуро постояв над ними, он наконец ушел.
— Не обижайтесь на него, — сказал Семай. — Он бывает ослом, но вообще-то он добрый.
— Тебе виднее. А ты какими судьбами? Я думал, сегодня очередное гуляние в честь свадьбы хайской дочери.
— Приехал посыльный от дая-кво. — Семай понизил голос, не сомневаясь, что Баараф где-то подслушивает. — Говорит, весть важная.
Маати сел прямо. У него в животе что-то сжалось. Письма не могли так быстро дойти до дая-кво и обратно. Скорее всего, дай-кво написал еще до того, как узнал о его ранении, а значит, что-то выяснил, хотел дать новое задание или… Маати увидел лицо Семая и замер.
— Печать не в порядке?
— Печати нет, — ответил Семай. — И письма тоже. Гонец говорит, что ему приказано передать вам весть наедине. Слишком важную, как он сказал, чтобы записывать.
— Как-то это маловероятно… — проговорил Маати.
— Вы думаете?
— А где он сейчас?
— Я приказал отвести его во двор четвертого дворца. Там все огорожено, вокруг стражники. Если это опять убийца…
— То ему мы зададим больше вопросов, чем первому, — заключил Маати. — Веди.
Едва они вышли, Баараф накинулся на книги и свитки, как мать на потерянного младенца. Маати не сомневался, что к его возвращению одни окажутся в самых дальних ящиках, а другие сгинут безвозвратно.
Солнце близилось к западным горам, на долину опускался ранний вечер. Поэты молча шли по дорожке, усыпанной белым гравием, в Четвертый дворец. В одинаковых бурых мантиях они очень напоминали учителя и ученика, только Семай был хозяином андата, а Маати — всего лишь кабинетным ученым. Внутри Маати узлом переплелись волнение и страх.