Предательство среди зимы
Шрифт:
Баараф покопался в рукаве и вытащил письмо, концы которого были сшиты зеленой шелковой нитью.
— Вот, принесли только что. Наверно, от дая-кво?
Маати взял письмо. В последний раз он писал даю-кво, что Ота найден и передан хаю Мати. Ответ пришел быстрее, чем он ожидал. Маати перевернул письмо и увидел свое имя, написанное знакомым почерком. Баараф с улыбкой сел напротив, не сомневаясь, что ему рады и непременно прочитают письмо вслух. После извинения Маати библиотекарь, похоже, решил, что имеет полное право на такие выходки. Маати с неудовольствием подозревал, что Баараф скоро будет считать его своим закадычным другом.
Поэт разорвал бумагу по шву, вытащил нить и развернул письмо. Личная печать самого дая-кво. В начале — традиционное обращение, вежливые фразы. Лишь в конце первой страницы дай-кво перешел непосредственно к делу.
Теперь, когда Ота обнаружен и передан хаю, твоя работа в Мати закончена. Разумеется, я уже не могу сделать его поэтом, хоть и ценю твою преданность. Я вполне доволен тобой; не сомневайся, что твоя жизнь изменится к лучшему. Есть много дел, которые человек в твоем положении может выполнять ради общего блага. Обсудим все это после твоего возвращения.
Сейчас самое важное — поскорее уехать из Мати. Мы сослужили службу хаю, и теперь твое присутствие будет излишне подчеркивать, что хай и его наследник не смогли раскрыть заговор без нашей помощи. Поэтам опасно ввязываться в придворные интриги.
По этой причине я призываю тебя в селение. Объяви всем, что нашел в библиотеке желаемые цитаты и повезешь их мне. Ожидаю тебя через пять недель…
Маати не стал дочитывать. Баараф улыбнулся и с откровенным любопытством подался вперед. Маати засунул письмо в рукав. Наступила тишина. Баараф нахмурился.
— Хорошо! Раз ты не хочешь рассказывать, что там, я уважу твое решение.
— Я знал, что ты меня поймешь, Баараф-тя. Ты очень тактичен.
— Не надо мне льстить. Я знаю свое место. Просто я подумал, что ты захочешь с кем-то поговорить. На случай, если там вопросы к знатоку придворных дел вроде меня.
— Отнюдь. — Маати принял позу выражения благодарности. — Там совсем про другое.
Маати долго смотрел на Баарафа с приятной улыбкой. Наконец библиотекарь фыркнул, встал, принял позу прощания и ушел в глубину здания. Маати вернулся к своим записям, но уже не мог сосредоточиться. Просидев пол-ладони в расстроенных чувствах, он тихо собрал бумаги в рукав и ушел.
Солнце светило ярко, хотя на западе, высоко в небе, толпились белые облака. Летом здесь случаются грозы — может, будет и сегодня. В воздухе уже пахло дождем. Маати пошел в сторону своих покоев, но остановился в огороженном саду. Вишня отцвела, завязь набухла и начала поспевать. Разлапистые ветки защищала от птиц сетка, похожая на кроватный полог. Маати шел по пятнистой тени. Теперь в животе болело все реже и слабее, раны почти зажили.
Проще всего, конечно, послушаться дая-кво. Тот вновь начал к нему благоволить, а если после его последнего письма все в городе рухнуло, Маати не виноват. Он нашел Оту и передал хаю. Все остальное — придворная грызня. С убийством хая дай-кво вряд ли захочет связываться.
Теперь можно с почетом уехать, и пусть утхайем продолжает его расследование или вовсе забудет. Худшее, что может случиться — Оту найдут и безвинно казнят, а хаем Мати станет плохой человек. Не в первый раз в этом мире пострадает невинная жертва, а убийца будет вознагражден. Солнце все равно будет вставать, зима сменится весной. А Маати займет должное место среди поэтов. Быть может, ему поручат занятия, чтобы преподавать мальчикам уроки, которые он, Ота-кво, Хешай-кво и Семай давно усвоили. Благородная стезя.
Так почему же, спрашивал себя Маати, он не хочет подчиниться? Почему он не согласен уехать и получить награду за труды, почему готов остаться, рискуя снова вызвать неудовольствие дая-кво? Зачем ему выяснять, что на самом деле произошло с хаем Мати? Это не любовь к справедливости, а что-то более личное.
Маати остановился, закрыл глаза и ощутил, как бурлит в груди гнев. Привычное чувство, как старый попутчик или болезнь, которая настолько затянулась, что уже неотличима от здоровья. Он не понимал, на кого именно сердится, почему тайный гнев требует поступать по-своему, а не так, как требуют другие.
Маати вытащил письмо дая-кво из рукава, еще раз перечитал и начал мысленно сочинять ответ.
Высочайший дай-кво, надеюсь, вы меня простите, но положение в Мати таково, что…
Высочайший дай-кво, я уверен, что, знай вы, как повернулись события после моего письма…
Высочайший, при всем моем уважении я вынужден…
Высочайший дай-кво, чем вы так мне удружили, что я должен слушаться вас беспрекословно? Почему я вам подчиняюсь, хотя взамен получил лишь боль и утрату? А теперь вы приказываете мне отвернуться от людей, которых я люблю больше всего на свете?
Высочайший дай-кво, я скормил ваше письмо свиньям…
— Маати-кво!
Маати открыл глаза и повернулся. К нему подбежал Семай. Маати показалось, что юноша в страхе: неужели увидел что-то в его лице? Старший поэт жестом пригласил Семая заговорить.
— Ота! Ота нашелся!
Я опоздал, подумал Маати. Я слишком долго раскачивался.
— Где?
— В реке. Возле одного предместья есть излучина. Нашли два трупа — его и человека в кожаном панцире. Видимо, один из тех, кто помогал ему спастись. Господин вестей приказал отнести их к хайским лекарям. Я сказал ему, что вы последним видели Оту и сможете его опознать.
Маати вздохнул и посмотрел, как воробей пытается сесть на вишневую ветку. Сетка мешала, сбитая с толку пичуга клевала нити и никак не могла добраться до сладких ягод. Маати сочувственно улыбнулся.
— Что ж, пошли.
Во дворе перед палатами врачевания стояла толпа. Охранники в траурных одеждах не пропускали зевак, но разошлись перед Маати и Семаем. Комната, где работал лекарь, была просторной, как кухня, с толстыми сланцевыми столами и медной жаровней, из которой валил густой дым благовоний. Тела лежали на животе, нагишом: одно плотное, мускулистое, рядом почерневшие куски кожаной одежды; второе более тощее, с прилипшими к спине лохмотьями. Господин вестей — худой мужчина по имени Саани Ваанга — и главный лекарь хая о чем-то оживленно спорили, но при виде поэтов замолчали.