Предательство в Неаполе
Шрифт:
— А-а, — вздыхает он коротко. — Я понимаю это так: игра на рояле — моя страсть, тонизирующее средство, без которого истомленной душе не обойтись.
Нравится мне этот малый, думаю я. А Алессандро уже разъясняет, где и когда мы должны встретиться завтра утром. Суд проходит в Centro Derezionale, Исправительном центре. Я записываю, на какой трамвай сесть, где выйти и где ждать. Алессандро извиняется, что не сможет подвезти меня: машина казенная, и это не разрешается.
— Вы уверены, что все будет в порядке? — спрашиваю я, надеясь на дальнейшие заверения.
— Все в порядке. Я президент, — говорит, усмехаясь, Алессандро.
Потом трубку снова берет Луиза:
— Слушай, приходи завтра, посидим у нас вечерком.
Не уверен, стоит ли соглашаться: оказывается, мне уже по душе своеобразный уклад жизни в пансионе синьоры Мальдини,
— Мне надо поговорить с хозяйкой, — отвечаю я уклончиво.
— Но поужинать-то придешь? — спрашивает Луиза.
— А ты умеешь готовить?
— Я замужем за итальянцем, — вздыхает она с наигранной безысходностью.
— Тогда порядок.
— Знаешь, раз уж ты здесь, я тебя не отпущу…
Непонятно, то ли она просто любезничает, полностью уверенная в собственной супружеской верности, то ли ни с того ни с сего заигрывает со мной. Я молчу.
— Значит, завтра увидимся, — говорит Луиза. — Чао!
Возвращаюсь в проходную комнату и подсаживаюсь за стол к синьоре Мальдини. Та предлагает мне вина. Я соглашаюсь, и старушка торопится на кухню за бокалом.
Вино крепкое, неприятное на вкус. По телевизору идет фильм «Настоящее мужество», дублированный на итальянском. Например, за Джона Уэйна, по-моему, говорит неаполитанец. Голос низкий, грубоватый, с хрипотцой. Дублер Глена Кэмпбелла, в свою очередь, истерично захлебывается текстом. Девчушка, похожая на разбитного мальчугана, болтающая по-английски, выглядит лихо и вызывающе, итальянский дубляж делает ее женственной и привлекательной. Интересно, была ли синьора Мальдини в молодости красавицей? Скособоченный узел волос на голове отнюдь не намекает на утраченное обаяние. Мы улыбаемся друг другу: лицо синьоры хранит обескураживающее бесстрастное выражение. Когда фильм кончается, старушка хлопает в ладоши. Я встаю и со словами: «Buona notte…» — направляюсь к себе в комнату. Ага, исчезла газета. Странно, но я вдруг огорчился. Хотел сохранить ее как сувенир. Надо спросить у синьоры Мальдини, не осталась ли газета у нее. Старушка на кухне споласкивает бокалы.
— Giornale? [30] — говорю и киваю в сторону спальни.
На лице ее снова появляется осуждающее выражение. Бормоча что-то себе под нос, синьора ставит бокалы в сушку и проходит мимо меня. Склонившись над журнальным столиком возле телевизора, она берет газету, но не отдает ее мне, а скорее швыряет. Вид у нее оскорбленный, того и гляди, плюнет в меня. Как будет «извините», не знаю, потому говорю: «Mi scusi» — в надежде, что это умилостивит старушку. Та пожимает плечами и садится ко мне спиной. Смотрю на брошенную газету, страница с фотографией Сонино сложена пополам, под заголовком видны только его худощавое смазливое лицо да сложенные в виде пистолета пальцы. Поневоле прихожу к мысли, что синьора Мальдини, должно быть, имеет какое-то отношение к статье, если реагирует таким странным образом. Может, знала кого-то из жертв, вот и злится. Может, знакома с кем-то из самой банды? Может, она даже самого Il Pentito знает? В противном случае остается предположить, что у нее патологическая ненависть к старым газетам. Тут ничего не поймешь! Но как бы то ни было, газета мне снова понадобилась, я беру ее со стола и сую под мышку. Никакой реакции. Еще раз желаю спокойной ночи, но на этот раз внезапно наклоняюсь и запечатлеваю на лбу синьоры Мальдини поцелуй. Моя нежданная ласка застает врасплох нас обоих. Отступаю на шаг и произношу запинаясь, пожалуй, самую сложную фразу из всего, что я доселе говорил по-итальянски: — Molto grazie per… tutti… cosa. [31]
30
Газета? ( ит.)
31
Очень большое спасибо за… все… сделанное ( искаж. ит.).
Ожидаю от нее обычного «prego», однако вместо этого старушка молитвенно складывает ладони и покачивает ими, строго глядя на меня. Понятия не имею, что она хочет сказать. Это может обозначать что угодно. От «Не надо меня благодарить, я делаю только то, что любая сделала бы на моем месте» до «Знала бы я, что вы приятель судьи Масканьи, так лучше дала бы вам умереть». Нет никакого смысла пытаться хитростью выведать у нее правду: для этого у синьоры слишком уж непроницаемое лицо — как у профессионального игрока в покер. Зато, возможно, я поступлю мудро, приняв приглашение Луизы и проведя последний вечер в Неаполе в семейном кругу Масканьи.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Мы договорились встретиться с Алессандро у Палаццо-ди-Джустиция, Дворца правосудия, в девять. В час пик трамвай набит битком. Через несколько остановок меня, плотно зажатого посреди вагона, окончательно лишили уверенности в том, что я как-нибудь угадаю, где мне выходить (плохо видно окошко, чтобы разглядеть ориентиры, на которые советовали обратить внимание), и даже если угадаю, вряд ли смогу протиснуться к двери и выйти. Тридцать томительных минут я трачу на то, чтобы пробраться поближе к выходу, беспрестанно повторяя «mi scusi» да «permisso». [32] Никто не пожелал хотя бы шевельнуться, чтобы дать мне дорогу, а мои извинения встречают мрачными взглядами. А может, все эти люди тоже едут на процесс Il Pentito. Если это так, то что их туда влечет?
32
«простите меня», «разрешите» ( искаж. ит.).
Обвожу вагон взглядом. Лица сумрачные, угрюмые. Мужчины раздражены, женщины настороже. Да, я еду в странной компании. Легко представить, что все они входят в обширную семью каморры и направляются в суд поддержать членов своего клана, которых обвинили ошибочно. Похоже, будто едешь в одном вагоне с толпой футбольных фанатов: ты-то себя считаешь нейтральным пассажиром, а потом оказывается, что такого понятия не существует и скоро дойдет до выяснения, чей ты болельщик. В этом трамвае царит дух «либо с нами, либо против нас». И правда в том, что я на стороне противника. Всякий раз, когда несколько попутчиков сходят на остановке, я громко вздыхаю с облегчением. Через некоторое время вагон пустеет наполовину, в него садятся обычные неаполитанцы, едущие на работу.
Исправительный центр находится в миле от центрального железнодорожного вокзала и представляет собой недавно возведенный комплекс невзрачных небоскребов. У него вид квартала, выстроенного специально для финансистов: кругом сталь, стекло, а в центре площади непременная (одобренная муниципальными властями) громоздкая скульптура. Дворец правосудия — первое здание слева. Снаружи кажется, что он разделен на три секции, причем третья еще достраивается. Дворец обнесен высокой металлической оградой и сильно охраняется. Не заметно никаких следов ущерба, причиненного взрывом бомбы. Нахожу узкую калитку в ограде и жду Алессандро. Напротив Поджореале, неаполитанская тюрьма. Она громадна, и все привнесенные двадцатым веком ухищрения для слежки за заключенными не мешают ей выглядеть средневековым узилищем. Я словно чувствую ее сырость, грязь, сумрак. Интересно, здесь томятся большей частью неаполитанцы? Я полагаю, заключенных содержат в родных для них местах, а не рассеивают по всей стране, так как итальянцы превыше всего чтут семейные узы. Может, я и ошибаюсь.
Подходит Алессандро. На нем темно-синий костюм, белая сорочка, темно-синий галстук. И вновь я поражен: до чего же он красив. Сегодня судья еще более моложав: в домашней свободной одежде он выглядел не таким молодцом. Алессандро приветствует меня, и опять моя рука оказывается зажатой в его ладонях.
— Джим! Добро пожаловать. — Алессандро смеется. — Пусть вы и не понимаете по-итальянски, все равно это будет очень, очень интересно.
— Жду этого с нетерпением, — говорю я, смущаясь из-за того, что выходит, будто я жутко польщен возможностью просить об одолжении человека, которого едва знаю. Алессандро не дает никаких оснований для таких суждений. Если в субботу какие-то сомнения у него и были, то теперь они ушли. Положив руку мне на плечо, он ведет меня мимо охраны, через рамки с металлоискателями: ни у кого не возникает никаких вопросов относительно моего присутствия. Внутри здание смахивает на пещеру, стены выкрашены в кремовый цвет, характерный для официальных учреждений, на полу темно-серое пористое покрытие. Прохладно: работают кондиционеры. Алессандро этим недоволен. У зданий на Средиземноморье, говорит он, должны быть окна. Мы поднимаемся вверх на эскалаторе.