Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
— А при чём тут Яхве? — невпопад спросил Гера.
— Да ни при чём. Совершенно ни при чём… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Всё равно, конечно, больше нашей Галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.
— А я говорю, сука, налево пойдём! — донеслось с бывшего колхозного поля.
Одиночные выстрелы
— Брысь, цуцик!
— Левой гни!
— Дёргай, мать твою, когда просят!
— А я сказал: Апокалипсис — это пиздец, только по-жидовски!
Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжёлые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.
Бабы-тигры.
Бабы-торпеды.
Бабы-утекай-не-догонишь.
Бабы-гонщицы-из-русских-селений…
— Же ву зэм! — рявкнули на поле. — Сожру и не помилую!
Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалёку дом загорелся ясным пламенем… Чёрный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдалённых звёзд.
— Это революция, — прошептала Настасья.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Гера.
— Мне знамение было, — объяснила она. — А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.
— И даже не хухры-мухры, — улыбнулся батя Иван. — Так пойдёшь со мной, комсомолец?
— Да! — ответил Гера. — В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.
— Вот видишь, — наставительно сказал батя. — Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настаёт.
Бегущая вдалеке собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.
— Не бойтесь, — сказал батя Иван. — Пули нас не достанут. С нами хранители.
— Кто? — не понял Гера.
— Нас хранит волновой эгрегор, — сказал батя Иван.
— Это как?
— В тёмные времена его называли архангелом Гавриилом, — сказал он. — Однако, мой друг, уходить всё равно придётся. Революцию делают фанатики, а плодами её пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?
— Я-то нет, — сказала Настасья. — А вот он — это как сказать.
— Не понтуйся, срань, — сказал Гера. — Отсекаешь?
— Отсекаю.
— Её с собой не возьмём, — сказал батя Иван. — Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У неё, как это ни печально, карма отравлена похотью и гордыней.
— Да
— Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.
— Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! — обиженно сказала Настасья.
— Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, — сказал батя Иван. — Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребёнок. Только это заканчивается одним и тем же…
— Чем? — спросил Гера.
— По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.
На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шёл дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мёртвый шофёр, махнув руками, вывалился наружу.
— Куда, куда мне идти?! — кричала Настасья.
— Иди, как в сказке: на все четыре стороны, — сказал батя. — Да не бойся: твоё тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит: её у тебя, голубушка, больше нет.
— Как это — нет?
— А что, есть, что ли? — криво усмехнулся батя Иван. — Пойдём…
Он взял Геру за рукав, и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.
Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…
С радостным лаем выбежали мятежники.
На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения больше подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.
— Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! — возгласил Петр Первый.
Громогласный рёв толпы ответил ему.
— То-то, — сказал пыльнёвский царь и шумно высморкался на землю.
Новый рёв, вызванный поистине царским жестом, перекрыл все возможные сомнения в чёрствых душах.
Старый режим, несколько лет правивший Пыльнёвским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший ещё в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории — он заключался в полнейшем отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто — тысячелетним царством добра.