Предчувствие любви

Каширин Сергей Иванович

Ревность его была, конечно же, далеко не той, которую принято называть профессиональной. Он не просто переживал — казался близким к отчаянию, и я догадывался, в чем тут заковыка. Не в небо, где кружил Зубарев, а в сторону аэродромной радиостанции бросал Валентин свои тоскливые взоры. Там, возле приемопередающей аппаратуры, несла дежурство его тезка — Валентина Круговая. Ах, как не хотелось ему, чтобы она узнала, кого из нашей группы Филатов выпустил сегодня в полет! Ах, как много отдал бы он за то, чтобы оказаться сейчас на месте Николая!

К

делам сердечным, если верить его словам, Валентин никогда не относился всерьез. Он уверял, что еще не родилась та зазноба, которая могла бы его окрутить, что годов этак до тридцати бабить себя не намерен, и вообще на все эти фигли-мигли ему глубоко плевать.

Тут мы были с ним целиком солидарны. Не зря же и в нашей любимой песне поется, что самое главное для нас — самолеты. Ну, а девушки?.. А девушки — потом. Вот освоим реактивный бомбардировщик, тогда, может, и позволим себе. А пока — ни-ни! Железно…

Ах, друзья мои, летчики-пилоты! Приятно сознавать свою принадлежность к гордому племени одержимых небом. Приятно во всеуслышание заявить, что ты выше мелких земных радостей. Только говорить-то можно все что угодно, а жизнь есть жизнь. Шарахнет она прямой наводкой — и останется от твоей бронированной самоуверенности одно смешное воспоминание.

Так и получилось. Безоблачным был наш холостяцкий горизонт, но стоило появиться на нем Валентине Круговой, и враз рухнули все стены, все бастионы, за которыми мы укрывались от еще не изведанных нами нежных чувств.

Ах эта девушка-лейтенант! Как мы ни хорохорились, наше воображение она поразила. В ее присутствии каждый из нас невольно подтягивался, старался казаться лучше другого. А Пономарев, изощряясь в остроумии, подчас и вовсе терял контроль над своими выходками. Нет, никаких непристойностей он не допускал, но вел себя как неотесанный мальчишка.

Очередной радиотренаж, согласно расписанию, проводился в понедельник утром. Когда Круговая пришла в класс, до начала занятий оставалось еще целых пятнадцать минут, но мы уже сидели за столами. Специально явились пораньше, чтобы поболтать с ней, и теперь, дружно вскочив, с нарочитой бодростью гаркнули:

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

Она нахмурилась было, пытаясь принять строгий вид, однако не сумела сдержать улыбки и шутливо закрыла уши ладошками.

Пономарев отвесил почтительный полупоклон:

— О синьорита! Радость сама рвется наружу из наших сердец. Мы так вас ждали. Как видите, чуть свет — и все у ваших ног.

О том, что из-за нее ему пришлось краснеть и перед замполитом, и перед комэском, Валентин не обмолвился. Наоборот, всячески хотел показать, что он и думать забыл о своей выходке. А она, казалось, опять ожидала сюрприза и смотрела на Пономарева настороженно. Но вдруг засмеялась:

— А вы, лейтенант, умеете быть и любезным. Знаете небось, что это девушкам нравится.

— Не знаю, — нахмурился Валентин, — да, извините, и знать не хочу. Я — однолюб.

— Вот

как! — Круговая иронически сощурилась.

Торопливым взмахом левой руки Пономарев пригладил копну своих непокорных волос. Нервничал, и я догадывался, отчего. Не понравилось ему, что она назвала его лейтенантом, тем самым как бы равняя с собой. А он-то считал, что лейтенант-летчик и лейтенант-связист далеко не одно и то же.

— Значит, однолюб? — с усмешкой продолжала Круговая. — Это, вероятно, надо понимать, что любите только одного себя?

Мы захохотали.

— Чего ржете! — дернулся Валентин. Его красивое лицо перекосила гримаса обиды, взгляд стал злым и отчужденным.

Мы грохнули еще сильнее. Против шерсти и погладить не смей! А сам?

— Тише, гусары! — смеясь, Круговая повернулась к Валентину: — Неужели юмористы шуток не понимают?

Пономарев тут же подхватил шутливый тон:

— Да, вы правы. Не зря сказано: избави меня бог от критики, а от самокритики я избавлюсь сам.

— Ну, это… Извините, мягко говоря, нескромно.

— Ха! Скромность вознаграждается только в старинных романах. Кому нужна скромность ради скромности?

Нельзя было не подивиться его умению переломить самого себя. Только что вспылил, и уже зубоскалит. И всегда вот так — из любого положения вывернется. Никто из нас таким даром не обладает.

Мы не знали как и реагировать. Шатохин лишь сконфуженно улыбался. Зубарев, хмурясь, молчал. Я тоже чувствовал себя скованно. Боялся сказать что-нибудь не так, боялся оказаться перед Круговой в смешном положении. А Валентину хоть бы что.

Да и красив, чертяка! Ему очень идет форменная рубаха с галстуком, кожаная летная куртка, темно-синие бриджи. Он строен, подтянут, умеет всегда гордо держать голову. Похоже, и сам себе нравится — такой разбитной, такой независимый!

Глаза Круговой стали вдруг строгими:

— Все. Поболтали — и хватит. Приступим к занятиям.

Зазвучала морзянка. Четкой, подчеркнуто чистой была передача. За телеграфным ключом Круговая сидела так, что стул ее стоял на углу стола, и Пономарев попытался еще пошутить: плохая, мол, примета, семь лет без взаимности. Но мы на него цыкнули, и он умолк. Однако ненадолго. Скорость более пятидесяти знаков в минуту была нам пока не по силам. В принятом тексте ошибок и пропусков на сей раз не оказалось лишь у одного Валентина, и он начал бахвалиться.

— Сказано — сделано. Говорил, что могу шестьдесят — пожалуйста. Надо больше — могу и больше. А вы… — Он покосился на Леву и пренебрежительно махнул рукой.

— Да замолчи же ты, пустозвон! — не выдержал Зубарев. — Мешаешь…

Валентин ухмыльнулся. Скука превосходства отразилась в его взгляде. Нахально скосив на Николая глаза, он с вызовом протянул:

— Усидчивость — отличная черта, когда таланта нету ни черта!

— Позвольте, — возмутилась Круговая, — давно известно, что талант без труда, то есть без мастерства…