Предчувствие любви
Шрифт:
— Я чужих мнений не разделяю, — ухмыльнулся тот. — Я имею свои.
Ай да Николаша! Ему тоже палец в рот не клади. А Круговая словно засветилась вся:
— Правильно. Нужно иметь свое мнение.
А, да ну ее! Что это я все о ней да о ней? Так, чего доброго, у двух соперников появится третий.
Нет уж, дудки! Если на то пошло, то я — настоящий однолюб. И, конечно же, не такой, каким она выставила Валентина, а совсем в другом смысле: я люблю небо. Одно небо! И это — на всю жизнь.
Почему я еще мальчишкой начал думать и мечтать о небе?
Почему
Почему наши предки посадили любимого героя народных сказок на ковер-самолет?
Почему и сегодня каждый из нас, глядя в небо, испытывает чувства необъяснимого волнения и счастья?
Почему мы завидуем птицам и, получая все блага на земле, тоскуем о недоступной нам высоте?
Не потому ли, что и самих этих благ не было бы без неба?!
Небо — это свет.
Небо — это солнечное тепло.
Небо — это воздух, которым мы дышим.
Небо — это облака и живительный дождь.
Небо открывается человеку в младенчестве, едва он начинает видеть мир, и остается с ним до последнего часа, пока он не закроет глаза навсегда.
Небо неразлучно с человеком, и человек неразлучен с небом, как и с самой Землей, которую оно окружает своим голубым ореолом.
Я могу часами любоваться небом и думать о нем. Оно приходит даже в мои сны. Не будь неба — не будет и меня.
Небо, мое русское небо!..
Поздравляя Зубарева с его первым самостоятельным полетом на реактивном корабле, я откровенно признался ему:
— Знаешь, Коля, завидую я тебе. Может, и нехорошее это чувство зависть, а вот — завидую.
— Чего же тут нехорошего? — просто отозвался он. — Я тоже завидую.
— Кому?
— О, многим. Покрышкину, например, Кожедубу…
— Славы хочешь? — вырвалось у меня. Сам того не заметив, я невзначай повторил слова, которые говорил ему Пономарев, и поспешил оправдаться: — Понимаешь, молоды мы еще равнять себя с такими людьми.
— Молоды? — переспросил Николай. — А Кожедуб? Кожедуб стал дважды Героем, когда ему не было еще и двадцати пяти…
Ну и друзья у меня, ну и ребята! Один вслух мечтает, как бы поскорее совершить подвиг, другой столь же открыто заявляет о том, что равняется на героев! А я? Разве я имею право быть в чем-то хуже их?
Только в том-то и беда, что я отставал. Вскоре следом за Зубаревым самостоятельно слетали и Пономарев, и даже Шатохин, а меня майор Филатов все еще возил на спарке, все учил. И если когда-то, особенно после выпуска из училища, я тоже мечтал о подвиге, то теперь стыдился об этом и вспоминать.
Посмотришь на Шатохина — не узнать. Чувствовалось, что он обрел уверенность в себе. Вспоминая свои недавние страхи и опасаясь подначек, Лева старался скрыть переполнявшую его радость, но все равно не мог сдержать счастливую улыбку. Его пышущее здоровьем лицо сияло, глаза светились безграничным дружелюбием.
Снова воспрянул духом и Валентин. Ощущение успеха всегда подхлестывало его, приподнимало, как на крыльях.
— Николаша, — с усмешкой, тоном балованного любимца публики задирал он Зубарева. — Это правда, что ты читаешь все книги подряд в том порядке, в каком они расположены в библиотечном каталоге?
— Нет, в обратном, — обрезал Зубарев. Вот что дает ощущение собственной значимости.
А у меня на душе кошки скребли. Мне было неловко перед товарищами. Летал-то я хуже их, и поэтому чувствовал себя как бы неполноценным.
— Не унывай! — в приливе неуемного озорства Валентин дружески хлопнул меня по плечу. — Весь полет — это сплошная ошибка, и надо ее исправить — хорошо посадить самолет.
И сам засмеялся, довольный своей выдумкой.
Хорошо ему острить, а мне не до шуток. Он уже, можно сказать, настоящий пилот, а я до сих пор и рулить-то толком не научился. Иной раз при пробеге после приземления или при повороте так давану тормоза, что они визжат, точно их режут. Пронзительный визг перекрывает гудение двигателей, звучит как протяжный стон, как жалоба: «ыыы!.. ы-ы-ы!..» Тяжелый корабль дергается всем своим огромным телом и словно бы с болью орет: «Да за что же ты меня так терзаешь?!»
Рулежная дорожка узка. Того и гляди съедешь за кромку. Не застрять бы, как недавно Зубарев, в сугробе. Не оказаться бы на обочине…
А сам полет? Сегодня обычный полет требует такой подготовки, такого напряжения и такой отдачи, какие вчера еще нужны были разве что для рекорда.
Я вроде бы и не такой уж слабак, чтобы совсем ничего не соображать. Реактивный самолет в сравнении с винтомоторным куда лучше! Он не уклоняется в сторону при разбеге для взлета. Мощные двигатели быстро развивают достаточную тягу, и сразу же после отрыва от земли можно без выдерживания переходить в режим набора высоты. Поставишь машину чуть ли не на попа, она и полезла вверх, опираясь на струи ревущего пламени. Но скорость, скорость! Не успел глазом моргнуть — высота первого разворота. Еще раз моргнул — уже и облака под тобой. А посадка…
С посадкой у меня и не заладилось. Причем всерьез и надолго. Смущала слишком большая скорость спуска. Когда земля мчится на тебя как шальная, когда все внизу так и мелькает перед глазами, чертовски трудно быть хладнокровно-расчетливым и прицельно-точным. Однажды я так приложил спарку к бетонке, что она захрустела всеми своими металлическими суставами.
Сижу в кабине, чувствую — все тело у меня мгновенно покрылось горячей испариной, а переживать-то некогда: надо работать, держать направление, тормозить. Жму, жму на тормозные педали — где там! Колеса крутятся, крутятся — так мне и аэродрома не хватит. Ну, я и придавил посильнее. Вдруг слышу — бах, бах! — словно две мины на посадочной полосе взорвались, и из-под фюзеляжа — черный дым. В ноздри ударил острый, едкий запах жженой резины, раздался невыносимо противный лязг и скрежет. Что случилось? Пожар, что ли?