Предчувствие любви
Шрифт:
— Валя, не выдрющивайся! — оборвал его Зубарев. — Ты пьян.
— Кто? Я? Много ты понимаешь!..
Зубарева отвлек Пинчук:
— Послушай, Коля, а может, правда — по махонькой?
И тотчас все повернулись к ним, принялись уговаривать Зубарева, чтобы тот хоть немножко выпил. Зашумели, перебивая друг друга, заспорили.
Пономарев уже молчал, грустно свесив голову. Мне почему-то стало жалко его.
— Валюха, — негромко спросил я, — что ты все его задираешь? Ревнуешь?
— Кого? — вскинулся Валентин. —
— Перестань.
— Перестану. Потому что ничего и нет. А задумался я о другом. Не хотелось об этом, ну да тебе расскажу, ты поймешь…
— А почему я должен пить? — доносился с противоположной стороны голос Зубарева. — Потому что все пьют? Ну и пусть пьют, а я не буду!..
— Понимаешь, мать у меня болеет. И никого у нее, кроме меня, нет, — продолжал Пономарев. — А что я ей дал? Только страдания. Тянула, растила, в люди старалась вывести. Умоляла: не ходи в летчики — пошел. А во время войны…
— Почему я не курю? — спрашивал Зубарев и сердито отвечал: — Да не хочу, и точка. Все курят? Ну и пусть курят. А я не буду!
— Эх! — печально взглянув на меня, вздохнул и поник Валентин. Однако, чувствуя потребность излить душу, тут же заговорил снова. — Понимаешь, — рассказывал он, — однажды мать получила по карточкам хлеб на два дня вперед. Отрезала по краюхе, остальное отложила. А я — тринадцать мне, дураку, было тогда! — с голодухи не удержался, и все без нее умолол. Приходит она с работы еле живая — ни крошки на столе. И в доме никаких продуктов больше нет. Ну, запричитала, замахнулась, а я…
— Сбежал, что ли?
— Хуже! — он махнул рукой. — От обиды да со злости рванул к реке — топиться. Как был одет, так и сиганул с берега в воду. Ладно, люди поблизости оказались. — Валентин усмехнулся, но усмешка была виноватой, жалкой. — Ну, привели мокренького — мать обомлела. А потом… Представляешь, никогда до этого пальцем не трогала, а тут всего батькиным ремнем исполосовала. И веришь — я ее после этого как-то сразу зауважал.
— Идиот! Весь ты тут, как на ладони. Стыдно теперь?
— Стыдно, — кивнул он и вдруг разозлился: — А, что тебе говорить! Тебе хорошо, ты один. Разобьешься — хрен с тобой, страдать никого не заставишь, и самому душой болеть не о ком. А мне? Куда я ее заберу? В нашу общагу?
— Во-во. Я же говорю — весь ты в том мальчишеском поступке. И тогда лишь о себе думал, и сейчас. Эгоист. Знаешь ведь — у меня два младших брата и сестра. Мне им тоже помочь надо.
— Ну, извини. Давай по такому поводу…
— Нет, хватит. Ты и так много выпил.
— Кто? Я? — Он пьяно засмеялся. — Ну и что? Завтра полетов нет.
За столом замолчали, он обернулся, обвел всех осоловелыми глазами и вдруг закричал:
— Николаша!
— Не ори! — строго сказал Зубарев. — Зачем лишний шум? Дойдет до начальства — знаешь, какая будет реакция?
— Знаю, — захохотал Валентин, — цепная. А ты не дрожи. А то, смотрю, ты так же трусоват, как и Шатохин. Ах, ах, я пай-мальчик, и не думайте обо мне плохо. Брось! Главное — крепко держать штурвал. Если ты настоящий летчик, будь летчиком во всем.
Лева бросил на Вальку неприязненный взгляд. Однако Пономарев не заметил этого. В приливе хмельного дружелюбия он полез обниматься ко мне:
— Эх, Андрюха!
— Уймись! — отстранился я.
— Эх вы! Не понимаете вы меня, — с видом незаслуженно оскорбленного человека заговорил Пономарев, и в его голосе зазвучали хорошо различимые нотки жалости к самому себе. — Я, может, потому и смеюсь, чтобы не хныкать. И чтобы на других тоску не нагонять. А шутка — это шутка. На нее не обижаются…
Лицо его снова приняло выражение холодности и некоторой гордости, чего я в нем не любил. Все мы порой подкусывали друг друга и даже кичились своей нарочитой грубостью, но Валентин нередко терял чувство всякой меры.
До чего же мы все-таки разные! Давно живем в одинаковых условиях, делаем одно дело, читаем одни и те же книги, смотрим одни и те же фильмы, а все — разные.
Потому, наверно, по-разному и летаем.
* * *
Частенько не понимал я своих друзей.
Не понимал пока что и новой машины. Да и она не отвечала мне взаимопониманием. Хотя что с нее взять! «Молодая, — как сказал майор Филатов, — глупая».
Он по-прежнему возил нас на спарке. Получишь с утра один-два провозных, и лишь после этого поднимаешься в воздух самостоятельно. Если, конечно, позволяет погода.
Теперь, впрочем, такие вылеты назывались не провозными, а контрольными. Постепенно я все больше приноравливался к реактивному бомбардировщику, и вскоре комэск безо всякой предварительной проверки разрешил мне пойти в зону для отработки пилотажных фигур.
Чем притягателен полет? Пожалуй, прежде всего тем, что ты, человек, взмывая ввысь, уподобляешься птице. А еще тем, что в твоих руках вроде бы и не штурвал, а волшебный рычаг, которым можно запросто повернуть всю вселенную. Хочешь — качни ее вверх-вниз, хочешь — накрени влево или вправо, хочешь — ставь на дыбы или раскручивай вокруг себя и пускай волчком.
Одно плохо: там, в небесах, подчас начинает тяготить одиночество. И тогда так нужно отвести душу, перекинуться с кем-нибудь хотя бы единым словечком.