Предчувствие любви
Шрифт:
Был в годы войны такой истребитель ЛА-5. Хорошая машина, грозная. Мы в шутку называли «ла-пятыми» обыкновенные лопаты.
— Летать не летаем — аэродром подметаем, — весело рифмовал Пономарев. — Ледчики — от слов: лед колем. Ну, ничего, если спишут из авиации, за плечами — профессия ледоруба. Я уже сейчас, можно сказать, готовый дворник…
Север стал казаться нам огромной, непрерывно действующей фабрикой метелей, вьюг и снегопадов. По взлетно-посадочной полосе и по рулежным дорожкам ночами безостановочно двигалась взад-вперед целая колонна специальных автомобилей. Две громадные шнекороторные машины
А снег валил и валил. Иной раз за ночь сугробы вырастали выше плоскостей, и нередко даже техника не могла справиться с разбушевавшейся стихией. Для подмоги спецмашинам была сооружена «волокуша» — сколоченный из бревен треугольный агрегат. Его цепляли к гусеничному трактору, и этот дубовый снаряд тараном вгрызался в спрессованные вьюгой заносы. Чтобы вызволить бомбардировщики, из снежного плена, в дело шли и такие вот самодельные приспособления, потому что стоянки самолетов, капониры и подходы к ним были слишком узкими для неповоротливых «комбайнов».
Зимняя страда изматывала самых выносливых. На ладонях вздувались мозоли, порой опускались руки. Пожалуй, один Зубарев невозмутимо относился ко Есем тяготам. Он находил в себе силы соревноваться даже с таким здоровяком, каким выглядел штурман Володя Пинчук. Во всяком случае, тот делал передышки чаще, и Николай подбадривал его:
— Тебе ли жаловаться на усталость! Мне бы твой рост. И потом учти — физический труд на свежем воздухе полезен.
Сами того не заметив, мы вскоре втянулись и в эту работу, окрепли, повеселели. Разогреешься — и рукавицы не нужны. Подзадоривая друг друга, покряхтывая, взмахивали большими совковыми лопатами, и сугробы отступали перед нашим решительным натиском.
— Снежная фантазия! — восклицал Пономарев. В голосе — радость, в глазах — неугасающие озорные искорки: — Вот бы сообразить, а? Сто грамм пива на кружечку… этого самого. Братцы, у кого блат в военторге?
— Ты в своем уме? — возмутился Зубарев.
— Да брось, Коля, с мороза да с устатку…
— Ты уже раз нарушил сухой закон. Видно, понравилось?
— А мы и тебе малость плеснем, — уговаривал Пономарев.
— Ты же знаешь, что я не пью. Отстань, а то я доложу Филатову.
— М-да, — протянул Пономарев. — Ну тебя к черту! Ты и в самом деле не вздумай Филатову стукнуть.
С тех пор Валентин никогда больше не предлагал Николе «разделить компанию» и вообще в его присутствии разговора о выпивке не заводил. Зато частенько стал называть его ярым служакой.
Нашу неразлучную четверку, впрочем, вскоре расселили. Холостые летчики и штурманы стали жить, как и летали: поэкипажно, вдвоем в одной комнате все в той же гостинице. На этом настоял капитан Зайцев. Замполит считал, что главное в экипаже — спайка и дружба. А где, как не в тесном повседневном общении, рождается полное взаимопонимание!
Была в гостинице отдельная большая комната отдыха. Там мы собирались, чтобы поспорить, обменяться впечатлениями, поделиться новостями. Глухой,
Жизнь военного пилота, как ничья другая, неразрывно связана с международной обстановкой. Обострился какой-то очередной политический конфликт — у нас сразу же объявляется повышенная боевая готовность. Разгорелась где-то так называемая локальная война — нам приходится нести дежурство на аэродроме. Приутих немного накал мировых страстей — облегченно вздыхаем и мы.
Да и сама по себе летная работа с ее огромным напряжением требовала хоть какой-то нервной разрядки. В полете, особенно в длительном, за штурвалом сидишь молча. Тяжело тебе — молчишь, радостно — тоже молчишь. Прикрикнешь иногда в сердцах за что-нибудь на машину или похвалишь за послушание, но нельзя же без конца разговаривать с одной машиной. Хочется и с кем-либо живым потолковать. И хотя иной раз после приземления прямо-таки с ног валишься от усталости, ноги сами несут тебя к друзьям. Задушевная приятельская беседа снимает напряжение лучше самого доброго вина.
В часы досуга мы устраивали шахматные турниры, в сотый раз прослушивали любимые пластинки, читали стихи, пускались в пляс. И песня, песня! Она звучала в гостинице почти каждый вечер.
Песен о летчиках, к сожалению, пока что очень и очень мало. Авиация развивалась так стремительно, что поэты и композиторы далеко отстали от недоступных для них скоростей и высот.
А мы и здесь нашли выход: сложили песню сами. Слова написали сообща, а музыку подобрал на баяне Зубарев.
Запевал обычно старший техник-лейтенант Рябков.
Мы самые обычные ребята, Веселые и верные друзья, Но нас недаром гвардией крылатой Давно зовет армейская семья…
Николай аккомпанировал. Мы дружно подхватывали припев:
Клубятся тучи Чернее сажи, Бьют стрелы молний Вдоль фюзеляжей…
Верно подмечено. Летишь порой, а в небе громоздятся зловещие, иссиня-черные облака. Кучевообразные, проще говоря грозовые, достигают десятка километров высоты. Стоит перед тобой такая широченная, аляповатая «колонна», и видеть ее жутковато: во все стороны ослепительными зигзагами летят, сверкая, молнии.
Но мы проходим, Со шквалами споря, Над городами, Над синим морем.
Красиво звучит песня, когда ее поют с настроением, с таким чувством, словно о себе самих.
И гордо реют. Крылья косые, Оберегая Небо России.
А мелодия так и берет за душу. Пономарев увлекся, дирижирует без палочки:
Умеем мы сражаться до победы. Враги затронут — спуску не дадим. А если надо — сядем на ракеты И до любой планеты долетим.
Шатохин весь отдался песне и стал, ну честное слово, очень похож на мечтающего мальчишку, у которого еще нет никакого прошлого, а есть лишь безмятежное настоящее и хорошее, ясное будущее. Пономарев выглядел совсем по-другому. Брови Валентина были сурово сдвинуты, глаза блестели, и очень хотелось узнать: какие картины проходили перед его мысленным взором? Он с особым подъемом повторил слова припева: