Предел терпения
Шрифт:
Эти белые цветы.
Я люблю тебя до слез,
Каждый вздох как в первый раз.
Вместо лжи красивых фраз,
Это облако из роз.
Лепестками белых роз,
Наше ложе застелю.
Я люблю тебя до слез,
Без ума люблю...
Странно. Мне только сейчас пришло в голову, что я ни разу за все время не сыграл на гитаре своей жене. Ни разу, даже когда ухаживал. Почему? Я не знаю. Да и важно ли это теперь?
Белизной твоей манящей белой кожи,
Красотой твоих божественных волос,
Восхищаюсь я - ты мне всего дороже,
Все у нас с тобой только началось.
Я люблю тебя до слез...
Воспоминания... Моя девочка сидит на диване и смотрит на меня
Я люблю тебя до слез,
Каждый вздох как в первый раз...
Пальцы соскользнули со струн, гитара со звоном упала на пол, а из глаз хлынули спасительные, отгоняющие безумие, слезы...
Глава пятая.
"Винторез" в руках словно игрушка. И вес на удивление небольшой: с оптикой и патронами чуть больше трёх килограмм, и размеры по сравнению с СВД - что твой пистолет. Дальность, правда, всего четыреста метров, с ночником не более трёх сотен, но мне больше и не надо - не профессионалу хотя бы на сто пятьдесят попасть. Хотя Марат обещал, что из этой "игрушки" и ребёнок всадит пулю в цель не напрягаясь, я реально оценивал свои силы.
Жду. Тёлка появится не раньше, чем через час, и это в лучшем случае. Красоту наводит, сука, тяжело поддерживать вид восемнадцатилетней, когда сыну скоро шестнадцать, но ей это удаётся. Ботекс, крема, подтяжки, вшивание нитей - идут в ход все достижения современной пластики. За один визит в клинику эта грузинская подстилка тратит больше, чем большинство из нас за год на еду. И ничего. Не мучают её угрызения совести при виде голодных, оборванных детей, стайками носящихся по улицам, при виде стариков, копошащихся в помойках, в поисках пустых бутылок. Не ёкнет сердце, когда по телевизору, уже в который раз, правда мимоходом, упомянут об очередной женщине, утопившейся или сбросившейся с балкона потому, что нет больше сил смотреть в глаза голодным детям. А так хоть пенсия по потере кормильца полагается. Деньги небольшие, но всё же, всё же...
Нет, не ёкнет. Мадам, какие-то четверть века назад обитающая в Мухосранске, ухватила удачу за хвост и моментально забыла, что ещё совсем недавно ничем не отличалась от того "быдла", что встречается на каждом шагу. Забыла голодное детство, забулдыгу отца, преждевременно постаревшую мать. Забыла, что когда-то была человеком, превратившись в бездушную тварь, считающую, что весь мир, или хотя бы его часть, принадлежит ей.
Я злюсь? Нет. Ненавижу? Да. Я ненавижу её за то, что она живёт много лучше, чем когда-то довелось моей жене, как и сотням тысяч других женщин. Ненавижу за то, что если она и бросит бумажку сгорбленной старухе, сидящей на паперти, то сделает это с видом настолько царственным, что у окружающих возникает желание снять шапки и покорно, с усердием, бить челом, приветствуя королеву. Ненавижу потому, что она даже не задумывается, сколько судеб сломал её муж, чтобы она могла жить так, как ей заблагорассудится. Да, я ненавижу. И через несколько минут накажу. Её и других, подобных ей.
Почему, ПОЧЕМУ некоторым позволено больше, чем другим? За какие заслуги? Только за то, что сумела вовремя раздвинуть до хруста ноги перед нужным человеком? А как быть остальным, для которых немыслим секс без любви, которые до сих пор верят в высокое, вечное? Для которых избитая фраза: "С милым и рай в шалаше", ещё не потеряла своего очарования и романтики? Влачить жалкое существование, попутно обеспечивая сытую, довольную жизнь таких, как госпожа Горгелидзе? До каких пор будет существовать это рабский порядок вещей?
Я отпустил взгляд на лежащую передо мной фотографию. Жанка, Жанка. Купишь ей лифчик или трусики и у неё уже глазки блестят, а если платье, то счастью нет предела. И хотя ворчит беззлобно, что денег и так не хватает, не до обновок сейчас, но все равно вижу, что приятно, приятно. Наденет, повернётся перед зеркалом и так, и этак, наклонится, примет эффектную позу. В восторге повиснет на шее, поцелует, прошепчет, что я самый лучший, что она не понимает, как могли девчонки не замечать такое сокровище, которое было рядом, протяни руку и возьми. Но теперь я её и только её и она меня никому не отдаст. Не отдала, своей смертью привязав так, что уже не вырваться, даже если бы захотел. А я не хочу.
Но в момент её восторгов я счастлив. Как же мало ей надо, чтобы почувствовать себя самой любимой, самой желанной, самой нужной. Да и меня, если честно, этот блеск в глазах словно окрыляет - я готов взмыть вверх, достать хоть луну с неба, лишь бы он поселился там навсегда, но быт пудовым якорем прижимает к земле. И ощущение собственного бессилия, никчёмности, неспособности дать жене то, что она заслуживает, давит, словно пресс, расплющивает в амёбу. А осознание того, что я совсем не так хорош, как она считает, и никогда таким не стану, несмотря на все потуги, сжигает крылья адским пламенем, рвёт душу на части и вновь окунает в безнадёгу.
Как бы мне хотелось вернуться на четыре года назад! Я бы ни за что не сел в тот автобус, поездка в котором нас свела. Пусть бы не было этих счастливых лет, пусть мне никогда не узнать, что такое настоящее счастье, пусть моя жизнь так бы и оставалась серой, пустой. Лишь бы она была жива. ЖИВА! Увы, в этой чёртовой жизни нет места чуду и произошедшее однажды уже не изменить. Умом я понимаю эту истину, но сердце, сердце... В нем всё ещё теплится надежда. На что? Да на то самое чудо, что учёные изобретут-таки машину времени, и я смогу вернуться, всё изменить, исправить, вернуть жену к жизни, пусть не со мной, с кем-нибудь другим, кто сможет дать ей то, что она заслуживает. Мне для счастья будет достаточно видеть её весёлой, улыбающейся, довольной. Я мечтаю увидеть её прогуливающейся с ребёнком по улице, когда солнце блестит волосах, тёплый ветерок колышет волосы, на красивом, самом красивом на свете, лице сияет улыбка. Мечтаю пройти мимо, вдохнуть тот самый запах, который сводил меня с ума, услышать голос, заговорить с ней. Просто так, ни о чём, лишь бы слышать, как она произносит слова, видеть, как двигаются губы, как при дыхании приподнимается высокая, упругая грудь, которую я любил покрывать поцелуями. Я надеюсь...
Наверное, я схожу с ума, медленно, неотвратимо. Пройдёт ещё совсем немного времени, и я перестану различать реальность и вымысел, и всё же оживлю Жанну. В безумии, том самом, о котором не перестаю грезить. Если, конечно, меня раньше не грохнут. Хотя и смерть я приму с не меньшей радостью, чем сумасшествие.
Краем глаза замечаю движение и приникаю к прицелу. "Майбах" въезжает во двор, словно линкор, мощно, плавно и бесшумно. Это она, Анна Горгелидзе, супруга генерального директора "V-экспресс банка". Та самая, которой позволено разъезжать на таком автомобиле благодаря смерти как моей жены, так и многих других. Ей позволено шиковать, приобретать виллы на Лазурном берегу, квартиры в Калифорнии с видом на океан, иметь кучу любовников. И, самое главное, ей позволено жить за счёт страданий других. А это не справедливо. И я исправлю несправедливость.