Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский
Шрифт:
С этими словами хозяин вышел, и чрез несколько минут принес на огромном медном блюде жареного ягненка, и в Этрусском кувшине вина.
— Егэ! какие у вас маленькие бараны!..
— Такова порода, самая вкусная.
— И без рог, точно ягненок.
— Ягненок! да в Коринфе ягненка за весь талант не сыщешь!
Из гор гоняют к нам стада откормленных, взрослых баранов для бойни, а ягненку добежать ли такую даль?…
— Ээ! — думал я, — ты, друг, верно происходишь от Гебров! — Ну, дай-ко попробовать вина.
— Кало Краси! славное вино! — повторял хозяин, наливая в чашу.
Я отведал — и сморщился как
— Кало Краси! — повторял хозяин.
— Пьфу! да это просто кислое вино!
— Кислое? — а какое ж вино бывает иначе? — это кислота природная, а не поддельная, не то что сладость в Кипрском, или в Самарийском с другого берет. Нет, у нас не мешают вина с соком из плодов, и не варят его!
— Хоть бы на рыбью шелуху в нем крепости!
— Крепости? полно, господин! то крепкое вино, которое укрепляет человека, а не то, которое расслабляет его так, что он на ногах стоять не может.
— Ты, я вижу, великий плут, приятель! — сказал я засмеявшись.
— Послушай, господин, ты не шути священным именем! Вот, вздумал меня называть богом Елисейских блаженных полей! Изволь, господин мой, заплатить за барана и за горшок вина, десять Афинских дракоников.
— Что за драконики я ни понимаю.
— Ну, драхмы, по-вашему. Давай! а не то пойдем в Судейскую!
Чтоб отделаться от этого жида, я достал из кармана бумажник и бросил ему на стол белую ассигнацию.
— Это что за хартия? письмо? от кого?
— Это деньги.
— Деньги я вижу ты издеваешься надо мной! пойдем в Судейскую! пойдем, господин мой. Эй! помогите мне этого человека отвести к судье! Это какой-то неверный, соглядатай!
На крик его вбежала толпа народа; я оторопел. Меня повели на площадь к народной Судье.
Мне стоило бы только помыслить, чтоб вырваться из рук моих насильников, но я хотел посмотреть, что из этого будет.
— Что сия суть? — спросил Судья, окинув важно толпу, и поправляя на плече свою зеленую тривуну.
— Да вот, — сказал хозяин, — вот человек, который ругается богами, и не плотит за жареного барана и за вино.
— Кто ты есть? — спросил Судья обратясь ко мне.
— Я есмь муж, — отвечал я.
— Имя?
— Скандер.
— Откуда?
— Из Скифии, путешественник.
— Вот, изволь посмотреть, господин Судья, какой папирус дал он мне, вместо денег… какую-то Финикийскую торговую метку.
Судья взял ассигнацию; стал рассматривать.
— Какая Финикийская!.. тут греческая печать с изображением двуглавого Юпитера!.. только слова непонятны… Ба, ба, ба! да это священные письмена! тут и священные цифры Египетские!.. и знаки светлые!.. Простите, господин великий, что вас потревожили невежды; позвольте проводить вас в Прорицалище: оно только разрешит недоумение наше, что делать нам с такою огромною особою, как вы?
Судья поклонился мне и почтительно просил следовать вперед. Мы отправились на гору, в храм Венеры Мелании, или прощающей. Двери храма были отперты; мы приподняли занавес, находившуюся перед дверьми, и вошли как под покров ночи. Но в глубине мрака раздавались тихие звуки музыки.
— Кто сей пришелец? — вопросил Судья.
Из глубины храма пробежал луч, озарил нас. Мы стояли пред священным треножником.
— Приветствую тебя! — раздался женский голос, — приветствую искателя кладов Полимнии! Ты посетил обители болванов и истуканов, ты знаешь откуда истекают Лета и лета; ты знаешь:
Пара, Пера, Пира, Пора и Пура… Ты знаешь Сара, Сера, Сира, Сора и Сура… Ты знаешь Тара, Тера, Тира, Тора и Тура…— У тебя в распоряжении семьдесят три прошедших столетия, ты можешь обращать быль в небылицу, и небылицу в быль, можешь создавать и разрушать, можешь и очернить, и осветить память героев, можешь даже навести тень сомнения на девственную чистоту мою!..
И Пифия горько заплакала. Мне стало жаль Пифии; заметив, что все, по словам её испугались меня, как колдуна Халдея, и выбрались потихоньку из храма, я подошёл к треножнику, обнял деву, обласкал, поцеловал, успокоил ее.
— Не бойся, не бойся Пифия, я не употреблю во зло своей власти!
Новый поцелуй вполне утишил её боязнь, и мы расстались друзьями. Она даже просила меня посетить ее еще раз до отъезда.
Глава IV
Между тем Филипп был уже избран в Архистратиги всей Греции; за ним уже несли знамена всех союзных городов, и народ кричал: ура! Городской магистрат хотел от имени всей Греции угостить его; но Филипп, не ожидая пира, отправился; я за ним— и приехали мы в город, где назначена была его свадьба, и которого имени не припомнит и сама История.
Никто еще не знал, кого избирает Филипп в супруги себе, как Архистратигу Греции; но нужно было только взглянуть на праздничное лицо Стратега Аттала, чтоб догадаться, в чем состоит дело. А дело состояло в том, что Клеопатра, низенькое, кругленькое создание, одарено было от природы очами, которые по Офсальмографии принадлежали к первому разряду очей, называемому Евреями ganz fein и у которых на каждом шагу есть Офсальмозулос [50] . Это-то низенькое создание, которого все части принадлежали не к Планиметрии, а к Сфереометрии, сделало и Филиппа своим Офсальмозулосом. Клеопатра была, по сказанию одних, сестрой Аттала, а по сказанию других, племянницею; которое из этих сказаний вернее, мы не будем исследовать.
50
— Servus qui inspectante hero se gravum praestat.
Филипп приехал в город, где она обитала, и пиры загорелись.
Не буду описывать Филиппа-жениха; на лице его разлился пурпур от радости, и весь он облекся в пурпур и злато. Он был крив, он был хром, но все недостатки исчезли в блеске.
Обряд был совершён торжественно. А торжество описывать глупо; ибо каждый читатель может представить себе прекрасный день, с горячим солнцем, стадо быков и овнов, увенчанных цветами и ведомых на жертву, толпы народа, блеск одежды, говор и шум, растерянные глаза, вместо шествия— поездку, — ибо Филипп не хотел хромать всенародно, — и наконец все, что только нужно для пышности, для важности, для ослепления, для удивления, словом, для людской причуды; ибо без её ходуль нельзя обойтиться ни уму, ни глупости; на ходулях ум и глупость ходят друг к другу в гости.