Предложенные пути к свободе
Шрифт:
«Перед лондонским большим жюри предстали три железнодорожных рабочих: кондуктор пассажирского поезда, машинист и сигнальщик. Большая железнодорожная катастрофа отправила сотни пассажиров на тот свет. Причиной несчастья послужила небрежность железнодорожных рабочих. Они единогласно заявляют перед лицом присяжных, что 10–12 лет тому назад их работа продолжалась всего 8 часов в сутки. В течение же последних 5–6 лет рабочее время довели до 14, 18 и 20 часов, а при особенно большом наплыве пассажиров, например в разгар сезона экскурсий, оно часто продолжается без перерыва 40–50 часов. Но они, железнодорожные рабочие, обыкновенные люди, а не циклопы. В известный момент рабочая сила их отказывается служить. Они впадают в состояние оцепенения, голова перестаёт соображать, глаза — видеть. Вполне „респектабельный британский присяжный“ отвечает на эти показания приговором о передаче дела, квалифицируемого как убийство, в более высокую инстанцию, и в дополнительном пункте мягко выражает благочестивое пожелание, чтобы господа железнодорожные магнаты капитала в будущем проявляли большую щедрость при покупке необходимого количества „рабочих сил“. И обнаруживали большее „воздержание“ или „самоотречение“, или „бережливость“ при высасывании купленной рабочей силы».
«В последние недели июня 1863 года все лондонские газеты поместили заметку под „сенсационным“ заголовком „Смерть исключительно от чрезмерного труда“. Речь шла о смерти 20-летней модистки Мэри Анн Уокли, работавшей в весьма респектабельной придворной пошивочной мастерской, которую эксплуатировала одна дама с симпатичным именем Элиз. Здесь вновь раскрылась старая, часто повторявшаяся история о том, что эти девушки работают в среднем по 16 1/2 часов в сутки, а в сезон часто бывают заняты 30 часов без перерыва, причём изменяющая им „рабочая сила“ поддерживается время от времени определёнными дозами хереса, портвейна и кофе. Был как раз разгар сезона.
„Мэри Анн Уокли умерла вследствие чрезмерно продолжительного труда в переполненной мастерской и вследствие того, что она спала в слишком тесном, плохо проветриваемом помещении“.
Чтобы дать врачу урок хорошего тона, присяжные в ответ на его показания заявили:
„Она умерла от удара, но есть основание опасаться, что её смерть могла быть ускорена чрезмерным трудом в переполненной мастерской и т.д.“
Наши „белые рабы“, воскликнул по этому случаю „Монин Ста“, орган господ фритредеров Кобдена и Брайта, „наши белые рабы зарабатываются до могилы и гибнут и умирают без всякого шума“».
«Эдуард Шестой: статут первого года царствования, 1547-го, предписывает, что всякий отказывающийся работать должен быть приговорён к рабству у лица, донёсшего о его тунеядстве. Хозяину держать раба на хлебе и воде, разреженном бульоне и мясе по своему усмотрению. Он вправе принуждать к какому угодно труду, даже гадкому, при помощи бичей и цепей. Двухнедельное отсутствие раба даёт основание для пожизненного рабства и ношения на лбу или сзади клейма с буквой „Эс“. За троекратный побег казнь, как за уголовное преступление. Раб годен к продаже хозяином, передаче хозяином по наследству, отпущению хозяином на рабство, наподобие всякого движимого имущества или скота. Покушение на хозяина карается смертью. Мировым судьям предписано преследовать злоумышленников. Трёхдневное тунеядство чревато высылкой на место рождения, нанесением калёным железом буквы „Ви“ на грудь, эксплуатацией в цепях, например, на улицах. При сообщении тунеядцем ложного места рождения — пожизненное рабство у людей или муниципалитета тех мест с ношением клейма „Эс“. У каждого человека право на детей тунеядцев, взятых как подмастерья, до 24-летия у мальчиков и 20-летия у девочек. В случае побега рабство до указанного возраста с оковами, бичеванием и пр. по усмотрению хозяев. Для простоты и спокойствия разрешается в таких случаях оковывать шею-конечности железным кольцом. Последняя часть статута позволяет некоторым беднякам работу на поящих, кормящих и дающих работу. Подобные приходские рабы сохранились в Англиии до девятнадцатого века под названием „раундсмэны“».
Целые страницы, целые главы таких примеров приводятся для иллюстрации фаталистической теории, которую Маркс выставляет плодом строгих умозаключений. В пылком рабочем читателе они возбуждают ярость, а в не растерявшем великодушия и справедливости собственнике капитала — непереносимый стыд.
Под занавес тома очень краткая главка «Историческая тенденция капиталистического накопления» — единственный проблеск надежды среди ужасов современности:
«Когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда — в капитал, когда капиталистический способ производства становится на собственные ноги, тогда дальнейшее обобществление труда, дальнейшее превращение земли и других средств производства в общественно эксплуатируемые и, следовательно, общие средства производства и связанная с этим дальнейшая экспроприация частных собственников приобретают новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.
Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путём централизации капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов. Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растёт и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьёт час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».
И не более того. Никакое другое выражение уныния с первого абзаца и до последней точки не допущено — в такой форме давления на сознание читателя и заключена великая сила книги.
Знакомство с Марксовым сочинением заставляет спросить: во-первых, насколько истинны его законы исторического развития; во-вторых, насколько нужен социализм. Мыслитель гарантирует установление социализма, но ленится доказывать, что такое будущее окажется светлым. Тем не менее благость социализма может не зависеть от истинности Марксовых предсказаний. Вообще суровая действительность показала глубокие нестыковки марксизма. Ход истории хоть и подтвердил прозорливость мыслителя, но всё же недостаточно вписался в его политико-экономические прогнозы. Национальная идея отнюдь не выдохлась, а даже усилилась в умах людей, задавив космополитизм, который Маркс правильно угадал в финансовом деле. Несмотря на предсказанное умощнение крупного бизнеса, даже монополии не уничтожили многочисленный класс (держателей акций), заинтересованный в сохранении и развитии капитализма. Кроме того, несмотря на аппетиты крупного бизнеса предпринимательская деятельность среднего класса также возросла. Что же касается трудящихся, обречённых в индустриальной Англии на убогое существование, то они лишь выиграли от общего процветания, хотя и не настолько, насколько выиграли буржуа. «Железный закон» заработной платы оказался пшиком [3] — по крайней мере, в индустриальноразвитых странах. А обрисованную Марксом кровожадность капиталистов в наше время можно иллюстрировать разве что примерами эксплуатации отсталых народов. Кроме того, квалифицированный рабочий уже стал своеобразной аристократией пролетариата, и большой вопрос, готов он вступить в сговор ради или против неквалифицированных рабочих, действовать в угоду или вопреки капиталисту. Зачастую такой рабочий и сам капиталист, если не по его мнению, то хотя бы по мнению его профсоюза или общества взаимопомощи. Выходит, классовые противоречия не настолько остры: между богатыми и бедными пропасти нет, как нет и чёткой грани между неимущими трудящимися и владеющими всем капиталистами.
3
Примечание переводчика. Большая советская энциклопедия в лице некоего В.С. Афанасьева отрекается от «железного закона» зарплат: «Эту оппортунистич. концепцию, отрицающую важное значение экономич. борьбы рабочего класса в деле его сплочения и революционизирования, широко пропагандируют лево-экстремистские теоретики, проникающие в совр. рабочее движение. Стремясь дискредитировать марксистско-ленинскую теорию, совр. буржуазные экономисты (П. Сэмюэлсон, У. Ростоу, Дж. Стрейчи, Э. Браудер и др.) отождествляют теорию зарплаты К. Маркса с концепцией „железного закона“, с к-рой она в действительности не имеет ничего общего».
Даже в Германии, ставшей родиной ортодоксального марксизма и разработавшей мощную Социал-демократическую партию, — даже там довоенное [4] благоденствие всех классов заставило социалистов пересмотреть свои убеждения и подменить революционность эволюционностью. Немецкий социалист Бернштейн долгое время жил в Англии и возглавил ревизионистское движение, завоевавшее в партии немало сторонников. Свою критику марксизма он суммировал в книге «Проблемы социализма и задачи социал-демократии», которая в духе Широкой церкви демонстрировала недостаточную последовательность основателей движения, достигнутую их учениками. Многое у Маркса и Энгельса не могло вписаться в ортодоксию их сторонников. Помимо уже сказанного, Бернштейн
4
Примечание переводчика. Здесь и далее подразумевается Первая Мировая война.
Бернштейн знаменует распад марксизма изнутри. Извне же социалистов атакуют синдикалисты, исходящие из более революционной, более радикальной позиции, нежели предложена Марксом и Энгельсом. Взгляд синдикалистов на марксизм можно изложить по книгам Сореля: небольшой «Ль'Декопозисьё дю Махксизм» и более обширной «Рифлэкшнс аф Вайлнс» — Хюльмовому авторизованному переводу «Размышления о насилии». Вдоволь нацитировавшись Бернштейна, Сорель разрабатывает и другую критику. Вполне справедливо подмечает преемственность марксистской экономики от манчестерской школы — ортодоксальной политэкономии, ныне доказанные ошибки которой Маркс впитал с молоком матери. Что Сорель усматривает главным у Трирца, так это классовую борьбу, признание которой делает необязательным верность социал-демократической программе и является достаточным, чтобы сохранить дух социализма. На основе идеи классовой борьбы синдикалисты разрабатывают ещё более глубокую критику марксизма, чем изложенная до сих пор. Исторический эволюционизм Маркса в целом ошибочен, однако предложенный политико-экономический идеал хорош не в одних только ортодоксальномарксистских глазах. Впрочем синдикалисты морщатся не только от Марксовой интерпретации фактов, но также от целей и стратегии его. Идеи трирского философа разработаны в додемократические времена: как раз в год выхода «Капитала» трудящиеся горожане Англии и Пруссии впервые получили избирательное право. Естественно было бороться за то, что впоследствии дала демократия. Помимо этого, Маркс и традиционные экономисты детерминировали мнения людей более-менее осознанными экономическими потребностями, личными или классовыми. Опыт же идеологов демократизации показал, что Дизраэли и Бисмарк много лучше понимали человеческую природу, нежели либералы и социалисты. Всё сложнее и сложнее видеть в государстве средство достижения свободы, а в политических партиях — действенное орудие для порабощения государства народом. Государство наших дней, по мнению Сореля, «суть группа интеллектуалов, засыпанных привилегиями; одарённых, сказать, политическими мерами по самозащите от нападок со стороны других интеллектуалов; стремящихся нажиться от публичных должностей. Партии же учреждаются ради занятия этих должностей и аналогичны государству».
Синдикалисты намереваются собрать людей не в партии, а в группы по родам деятельности. Само это у них воплощает истинную классовую борьбу. Синдикалисты отрицают всякое политическое участие через парламент или выборы, взамен этого они предпочитают не опосредованные государством действия революционных профсоюзов. Дифирамбы производственному действию взамен политического участия слышны и вдалеке от французских профсоюзов — они исходят от Индустриальных рабочих мира, отраслевопрофсоюзных и гильдейских социалистов. Апологеты подобных воззрений также имеют немарксистские цели, они отрицают настоящую свободу личности в условиях всемогущества государства, пусть даже и социалистического. Некоторые из них — отъявленные анархисты, не признающие государство ни в каком виде; другие хотят государство лишь укротить. Благодаря антигосударственному движению оппозиция Марксу значительно усилилась. Об этом в следующей главе.
2. Бакунин и анархисты
Для обывателей анархист — это субъект, разбрасывающийся бомбами и предающийся всякому произволу либо по душевной болезни, либо ради маскировки преступных позывов политическим экстремизмом. Такой имидж, конечно же, ложен. Некоторые анархисты верят в бомбы, многие всё-таки нет. В то же время не нужно быть анархистом, чтобы взрывать: развязавший настоящую войну сараевский бомбист был не анархистом, а националистом. Да и взрыватели ради анархии не беспринципнее остального человечества, за исключением малочисленной его части сторонников толстовского ненасилия. Подобно социалистам, анархисты живут в состоянии войны классов, поэтому использование ими бомб мало чем отличается от военного использования бомб государством: анархист изготовляет одну бомбу — государство делает миллионы бомб, анархист убивает единичных людей — государство убивает миллионы людей. Таким образом, мы можем не зацикливаться на насилии, для анархизма ни существенном, ни специфичном.
Как показывает этимология, анархизм является теорией, оппонирующей любой форме принуждения. Здесь отрицание государства как воплощения власти над обществом. Чтобы анархист признал руководство, оно должно быть свободным не только для большинства, а и заручаться поддержкой всех без исключения людей. Анархист против институтов права (вроде полиции), которые используются одной частью общества для силования другой части общества. Государственный демократический режим для анархиста мало чем лучше антидемократического, если в обоих меньшинство принуждено исполнять капризы большинства. Свобода выступает наивысшей ценностью анархистского символа веры и напрямую достигается устранением насильного контроля над индивидом.
В этом смысле говоря, анархизм не нов: доктрину восторженно изложил ещё китайский философ 300 года до Нашей эры Чжуан-цзы.
«Конь может ступать копытами по инею и снегу, а шкура защищает его от ветра и холода. Он щиплет траву и пьет воду, встаёт на дыбы и пускается вскачь. Такова настоящая природа коня. И если бы его пустили жить в высокие террасы и просторные залы, он вряд ли возрадовался бы этому.
Но вот пришёл Болэ и сказал: „Я умею укрощать коней“. И он стал прижигать и стричь их, прибивать подковы и ставить клейма, стреноживать и запирать в конюшне, а потому два-три коня из каждого десятка погибали. Он стал морить коней голодом и жаждой, заставлять их бегать рысью и галопом, в одной упряжке и друг за другом. Он мучил их уздечкой и шлеёй, нагонял на них страх плёткой и кнутом, и коней погибало больше половины.
Горшечник говорит: „Я умею обрабатывать глину“. И вот он выделывает круглое с помощью циркуля, а квадратное с помощью угольника. Плотник говорит: „Я умею обделывать дерево“. И вот он вытёсывает круглые столбы при помощи крюка и прямые доски при помощи отвеса. Но разве глина и дерево по природе своей желают, чтобы их обрабатывали с помощью циркуля и угольника, крюка и отвеса? И тем не менее в мире поколение за поколением твердят: „Болэ искусно управлялся с лошадьми, горшечник и плотник искусно управляются с глиной и деревом“. Вот в чём ошибка тех, кто правит Поднебесной.
Я же полагаю, что те, кто искусны в управлении Поднебесной, поступают иначе. Люди от природы обладают постоянством:
Они ткут — и одеваются. Пашут землю — и кормятся. Это зовётся „быть единым в свойствах жизни“. Они все заодно и не имеют корысти. Имя этому — Небесная свобода.Во времена, когда свойства жизни не терпели ущерба, походка у людей была уверенная, а взгляд — непреклонный. В ту пору в горах ещё не было тропок, а на озёрах — ни лодок, ни мостов. Все существа жили сообща, и людские селения лепились друг к другу. Звери и птицы сбивались в стаи, деревья и травы вырастали в полный рост. Поэтому каждый мог приладить поводок к животному или птице и пойти с ним на прогулку или нагнуть дерево и заглянуть в гнездо вороны или синицы. В те времена люди жили вместе с птицами и зверями, словно потомки одного рода. Где уж им было знать, кто благородный муж, а кто низкий человек!
Едины все в незнании, От силы не отходят. Подобны в нежелании, Просты и безыскусны!В простом и безыскусном обретается человеческая природа.
А потом пришли „прославленные мудрецы“, и люди стали считать человечностью умение ходить, хромая, а следованием долгу — умение стоять на цыпочках. Мир оказался в смятении».
Нас же будет интересовать современный анархизм, который отстаивает общинную собственность на землю и капитал и тесно связан с социалистическим идеалом. Подобная доктрина называется анархо-коммунизмом, противоположна анархо-индивидуализму и, будучи признаваемой почти всеми безвластниками, заслуживает нашего рассмотрения. Как социализм, так и анархо-коммунизм оба вдохновлены имиджем частного капитала как источника угнетения человека человеком. Ортодоксальные социалисты признают свободу личности лишь в случае, когда государство выступает единственным капиталистом. Наперекор им анархисты заявляют, что в этом случае государство всего лишь наследует тиранические повадки частного капиталиста. Поэтому все средства надо бросить на совмещение общинной собственности с ослаблением и упразднением государства. Такая программа была озвучена в лоне социалистического движения, в крайнем левом его крыле.