Предостережение
Шрифт:
Я слушал выступавших и недоумевал. «Военная карательная акция», «под предлогом разгона», «заранее спланированная акция по уничтожению людей»… Что это? Что происходит на съезде? Да, трагедию в Тбилиси действительно необходимо тщательно расследовать — наказать тех, чьи непродуманные действия привели к гибели людей, тут сомнений не было. Одновременно для оздоровления политической обстановки в Грузии надо спокойно разобраться, чего же добивались устроители митинга. Но ведь акценты отчетливо смещаются в совершенно иную плоскость: затевается глумление над армией, идет атака на высшее руководство страны, а политические цели митингаторов заранее объявляются священными. Я-то хорошо знал, что обвинения в «заранее спланированной
Явное становилось тайным…
Между тем яростная атака на армию, начавшаяся в первый же день съезда в связи с тбилисской историей, была дружно подхвачена «демократической» прессой. Общественное мнение активно настраивали против Вооруженных Сил. Попытки генерала Родионова изложить свое понимание трагических событий встретили мощный отпор, требования о лишении его депутатских полномочий зазвучали не только на съезде, но и в печати, по телевидению.
В те дни непросто было в полной мере оценить возможные последствия столь массированной антиармейской кампании. Но внезапно сама жизнь показала, как непредсказуемо, трагически может аукнуться безответственная и преднамеренная попытка обвинить армию в карательных функциях.
Речь идет о ферганской катастрофе.
Страшные погромы в Фергане превзошли по своим масштабам даже Сумгаит. Они привели в движение целый народ — многострадальных, однажды уже переживших трагедию выселения из Грузии турок-месхетинцев. И подобно тому, как в первый день сумгаитских беспорядков армия — эта единственная сила, способная быстро овладеть ситуацией при столь острых и масштабных событиях! — бездействовала, в Фергане произошло то же самое. Два дня нарастала волна погромов, за которыми с ужасом наблюдала вся страна. Но армия, которая могла бы своими решительными действиями разом пресечь насилие, оставалась в стороне от событий.
Однако на сей раз причины бездействия были совершенно иными. В Сумгаите сказалась растерянность перед первой кровавой вспышкой национализма. В Фергане дело обстояло иначе: сказался психологический шок, полученный на первом Съезде народных депутатов. Кто после яростных и несправедливых нападок на армию отважится отдать ей приказ о пресечении массовых беспорядков?
Вспоминая обстановку, в которой возникло «тбилисское дело» на съезде, сопоставляя ее с общим ходом дела в стране, я все отчетливее осознавал, что «тбилисское дело» — не сама ночная трагедия, а именно «дело», политическое «дело»! — служило определенным прикрытием для каких-то так называемых неформальных сил, стремившихся к власти. Впрочем, не так уж трудно было понять, что это за силы. Те самые грузинские националисты, которые организовали митинги в Тбилиси, чтобы оторвать Грузию от Советского Союза, разгромить компартию республики. Однако, повторяю, в тот период я занимался совсем другими вопросами. После рабочего совещания, проведенного 7 апреля, мне ни разу не приходилось принимать участие в рассмотрении грузинских вопросов. Вполне понятно, не коснулись они меня и на первом Съезде народных депутатов СССР.
Разве мог я в тот момент предположить, что вскоре стану одной из центральных фигур этого «дела» и что Собчак попытается именно в мой адрес выдвинуть главные политические обвинения?
Почему Шеварднадзе ослушался Горбачева?
Между тем комиссия по «тбилисскому делу», созданная на первом Съезде народных депутатов СССР, приступила к работе. И как-то утром мне позвонил ее председатель Собчак, сказал, что члены комиссии хотели бы встретиться со мной.
— Пожалуйста, я готов. Когда и где? — спросил я. Тот разговор с членами комиссии мне особо запомнился вот почему: меня менее всего расспрашивали про обстоятельства «тбилисского дела», а больше интересовались положением в стране, моим отношением к сепаратизму, оценками по части национальной политики. Помню, был и такой вопрос: как вы относитесь к очернительству нашей истории, к осквернению памятников революционной и боевой славы? И еще: ваше отношение к первичным партийным организациям на заводах, на шахтах? Объясняя, почему задаются такие вопросы, совершенно не относящиеся к «тбилисскому делу», кто-то сказал:
— Егор Кузьмич, пользуясь этой встречей, просто хочется получше узнать вашу политическую позицию как члена Политбюро.
Поскольку членов комиссии было человек двадцать, то и вопросов такого плана мне задали довольно много, беседа . длилась больше часа. Что же касается непосредственно тбилисской истории, то прозвучало только два вопроса:
— Кто вел совещание седьмого апреля?
— Совещание проводил я.
— Совещание протоколировалось?
— Нет, это было рабочее совещание, такие совещания не стенографируются и не протоколируются, таков общепринятый порядок в ЦК.
Вот и все. Правда, министр юстиции В.Ф.Яковлев добавил:
— Надо было бы эти вопросы решать в государственных органах, а не в партийных.
Я с ним согласился:
— Конечно! Но ведь тогда мы все еще жили в условиях партийно-государственного руководства, таковы были реальности.
Весь разговор оставил у меня впечатление спокойного, аналитического подхода к изучению «тбилисского дела». Я почувствовал желание членов комиссии, не нагнетая политических страстей, основательно разобраться в обстоятельствах тбилисской трагедии.
Еще раз хочу повторить, что никаких других вопросов относительно «тбилисского дела» мне не задавали. Я представлял себе, что у членов комиссии будут встречи с другими участниками совещаний в ЦК, и не сомневался: о том, что произошло седьмого апреля в аэропорту «Внуково-2», расскажут те, кого эти события касались непосредственно. А произошло вот что.
Церемония встречи Генерального секретаря ЦК КПСС после его возвращения из зарубежной поездки несколько отличается от проводов. Как-то само собой сложилась такая практика: встретив Генерального, все члены Политбюро и секретари ЦК собирались или в вестибюле, или в одной из комнат правительственного аэропорта «Внуково-2», чтобы узнать мнение Горбачева о переговорах на высшем уровне, а также для того, чтобы сразу, как говорится, с первых шагов, по родной земле ввести его в курс текущих дел. Думаю, это правильная, разумная практика, и она соблюдалась неизменно. Нередко на это уходило один-два часа.
И на сей раз, как обычно, Горбачев в общем плане рассказал о поездке, о своих переговорах с Тэтчер, а затем перешел к нашим проблемам:
— Ну что у нас? Как дела?
Мы заранее договорились с Чебриковым, что он сообщит в аэропорту о происходящем в Грузии, о нашем совещании. В конце концов дело сделано, рекомендации выработаны — это главное. А кто будет о них докладывать Генеральному секретарю — какая разница?
Не вдаваясь здесь в детали, скажу, что на заседаниях Политбюро, Секретариата ЦК, да и во всех конкретных делах я вел себя активно, высказывал свою точку зрения, порой отличавшуюся от позиции Горбачева, других товарищей. Ну да это особая тема… Но факт в том, что весной 1989 года я старался без крайней нужды не «совать нос» в те дела, которые не касались аграрной сферы, хотя это не всегда получалось. Жизнь ставила такие огромные вопросы, как положение в стране и в партии, в Восточной Европе, и тут я, разумеется, не имел права отмалчиваться. И не отмалчивался.