Предпоследнее дознание
Шрифт:
К оголенному правому плечу прикоснулось холодное. Пшикнуло. Вниз, на утоптанную землю выпала пустая капсула. Снова ему что-то вкололи — упала вторая стекляшка.
— Дзирос, «угнетатель»! — крикнули сверху.
— Есть! — приближающийся топот.
Карев совсем сполз вниз и лег среди втоптанных окурков. Волосы смешались с песком и грязью. Он попытался расслабиться. Представил боль как волну, несущуюся на него. А потом мысленно убрал себя. Получилось. Он больше не противился волне. Он стал ею. Он постарался не думать ни о чем, тупо уставившись на лежащую перед глазами пустую капсулу.
Рядом что-то упало. Карев поднял взгляд. Неподвижная рука с двумя синими треугольниками. Плечо. Крепкий подбородок. Большой горбатый нос. А выше… Вместо стеклянного, забрала окрашенные красным острые осколки… И что-то глубокое, черное за ними… Со всех сторон загудело, задрожала земля…
..А потом Карев как-то сразу очутился в помещении. Карты, кусок стола, чайник. И тишина. Только снаружи чьи-то крики доносятся. Он приподнял голову и понял, что лежит на диване — в той самой подземной каморке, где его встречал Сато.
Полковник сидел рядом.
— Рад, что вы пришли в себя, господин следователь. Это хорошо… Я тут кое-что вспомнил для вас… — выдавил из себя офицер, пристально глядя на бледного, покрытого испариной следователя. — Не знаю, насколько это поможет. Как-то раз… Это случилось только однажды, потому и врезалось в память. Не знаю, что на него нашло. В общем, дядюшка как-то подарил мне коробку конфет. С орехами. Наверное, это мелочь. Но это самое светлое, что я запомнил из детства, — он нервно, ломано усмехнулся. — Больше никто никогда для меня такого не делал. В детстве. Вот и все, господин следователь. Простите за резкость. Я мог бы много другого рассказать о дяде, но это не по вашей линии. Желаю благополучно добраться до госпиталя. Не беспокойтесь, жар спал, с вами все будет в порядке.
Полковник поднялся и вышел. А Карев лежал и думал только об одном: что же будет с Инной, когда она узнает… И чем больше думал, тем страшнее становилось. От отчаяния он закрыл глаза, а когда открыл, оказался в узком полутемном салоне. Вокруг чьи-то колени, стволы… Рядом лежит что-то белое. Кто-то накрытый…
Он догадался, что теперь уже не умрет. По крайней мере, сейчас. Умер тот, другой, а он, Карев, следовательно, останется жить. В голове чуть прояснилось. Случилось ужасное. Горбоносый парень, который полчаса назад подал ему руку из окопа, теперь мертв. Сколько еще людей погибло там? Лейтенанта Ронгу ждет трибунал. А сам он, дознаватель Карев, ранен. Рука забинтована и почти не болит. Но Инне все станет известно. От отчаяния Карев заплакал. Если бы он не солгал, ничего бы этого не было… Черная клякса начала расплываться перед глазами. Это — его ложь. Она поглотила морщинистое лицо в сплетении трубок и проводов, седую старушенцию с голубым котом на коленях, небритого викинга в зеленом халате, лохматого безумца с черным пакетом в руках, грозного бородача в рясе, побледневшего от бешенства полковника, горбоносого солдата, смуглого лейтенанта, наконец, коснулась и омрачила ее образ, и он жалобно всхлипнул, а затем чернота поглотила его самого и все вокруг.
Осталось лишь одно светлое пятно: коробка конфет с орехами…
Когда Карев очнулся в следующий раз, вокруг было все белое, а в ноздрях — едкий запах хлорки и лекарств. А рядом сидела Инна, тоже в белом. Она улыбнулась.
— Иннушка… — с хрипотцой выдохнул он. — Прости меня, пожалуйста… Я обманул… Не сказал…
— Ну что ты, милый? Что ты такое говоришь? Ты у меня герой! Я так счастлива, что ты наконец проснулся! Я так скучала без тебя!
И, склонившись, она коснулась его губ своими… А потом не выдержала и расплакалась.
— Что, руку… отрезали? — прошептал он.
— Нет-нет. Все замечательно… Это я от счастья. Рука заживет, доктор сказал… Господи, я такая счастливая, что ты у меня есть!
Когда пациент Карев уже достаточно окреп, его посетило начальство. Начальство пришло с цветами, соком и апельсинами. Поздоровалось левой рукой. Посмотрело сверху добро, по-отечески.
— Ну, молодец! Не посрамил! После выписки — двойной отпуск. С четверными отпускными. И давай, готовься к представлению. Отдыхай. А дело твое кто-нибудь из ребят закончит. Халл, например.
— Ну уж нет! — Петрович даже вздрогнул от такого отпора. — Довольно с него и дела Кайрондера! А здесь я уже все сделал. Заканчивать нечего. Только уточнить кое-что у Хасса и у Хотеенкова. Самые главные сведения уже добыты и проверены.
— Ну-ка, — Петрович улыбнулся, качнув двумя подбородками.
— Черствым человеком был Мартин Сато, — заговорил вдруг Павел с каким-то благоговением в голосе. — И с каждым годом все больше. Но иногда прорывалось в нем нечто иное, настоящее. Когда взял племянника-сироту к себе на попечение. Он не знал, что с ним делать, а все же старался заботиться о мальчике. Любил, как мог… по-своему. Принес однажды конфет с орехами. Да, для любого нормального человека в таком поступке нет ничего особенного. Но для сухаря, каким был Сато, — это подвиг, потому что во имя него нужно было пойти против себя самого… То же самое, когда он помог сестре оплатить похороны мужа.
— И все же, помощь родственникам естественна для любого человека, — заметило начальство, — это не совсем «чистый» поступок.
— Но Сато пошел и дальше. За порядком и дисциплиной он пытался спрятаться от людей, стать неприступным сфинксом. И спрятался успешно. Из-за этого он оказался причиной многих трагедий. Хотя можем ли мы судить его, если о каждом из нас можно сказать то же самое? — Карев на секунду помрачнел, вспомнив неподвижное тело на дне окопа и разбитый окровавленный шлем. — Судить мы должны по тому, как пытался этот человек преодолеть стену собственного страха и равнодушия. Сато отменил выплату субсидий для сотрудников. Но все-таки пошел наперекор себе и бескорыстно помог оператору Евтичу, спасая его жену… К тому же Мартин Сато любил красоту и умел видеть ее по-особому. Под внешним бездушием й жестокостью скрывался несчастный и даже робкий человек.
Карев замолчал, утомившись от столь долгой речи.
— Неплохо! — одобрительно покачал массивной головой Петрович. — Ладно, встречайся с оставшимися свидетелями, после чего готовь рапорт. Думаю, комиссию он пройдет на ура. Если все как следует обоснуешь. И, наверное, сразу после твоего награждения Мартин Сато отправится на «определитель»…
— Какое награждение? — не понял Карев.
— Ты представлен к ордену Мужества. При исполнении обязанностей спас жизнь боевого офицера, загородив собой от пули. Пять свидетелей подтвердили. Честно говоря, Павел, не ожидал от тебя. Моя вина. Семь лет возглавляю отдел по расследованию лучшего в человечестве, а в собственном сотруднике такой важной черты не разглядел… Видно, даже возраст и опыт не уберегают от ошибки. Так что ты уж извини старика… Что недооценил раньше.
Откинувшись на подушке, Карев оторопело слушал. «Какая-то глупость… Или шутка…» Он захотел объяснить, что здесь недоразумение, простая случайность, но вместо этого губы произнесли другое:
— Что с лейтенантом Ронгу?
— Проходит по «черному» следствию. На предмет преступления. Поразительная халатность, которая привела к ранению следователя и гибели солдата. Ох-хо-хо, с его-то послужным списком!
— Это не он! Лейтенант не виноват. Скажите им, что Ронгу все делал правильно!
— Ну, правильно или неправильно, это уже трибунал решит. Но ходатайство твое я направлю. Кажется, вакцину именно он тебе вколол. А ты молодец: слова, достойные героя. Ну, давай поправляйся! Не торопись с отчетом, как получится, так и приходи. Награждение через месяц.