Предрассветные призраки пустыни
Шрифт:
Всадники, спешившись, плотным кольцом обступили путника. Они были так близко, что он хорошо разглядел их загорелые лица, чувствовал резкий запах немытых тел. Значит, давно мотаются в песках, если их таким душком проняло. За спинами басмачей торчали дула английских винчестеров, а у одного – видно, онбаша, вожака десятки, – из-за широкого шерстяного кушака выглядывала рукоятка оголенного маузера. Кони сухие, гладкие, а вид у седоков отдохнувший. «Они или с Кирпили, или ночевали где-то вблизи, даже не успели лошадей заморить», –
– К-кто такой? – слегка заикаясь, спросил один из всадников, не отвечая на приветствие Ашира.
– Человек! – улыбнулся Таганов.
– Не смерди, человек! Отвечай, если не хочешь остаться здесь навеки! Что везешь?
– Трус лишь дома для брани откроет рот, вне наживы не знает иных забот. Робкий к жадности склонен, морит он скот, смелый склонен к щедрым затеям всегда.
– Ты, кретин, в своем уме?! Что ты болтаешь?
– Стихи…
– Что-что?!
– Стихи, говорю, стихи Махтумкули.
– А Махтумкули молитве покаянной тебя не научил? – всадник решительно сорвал с плеча винчестер.
– Эй, Сапар, не торопись! – сказал со смешком онбаш, отведя рукой винтовку товарища. – Успеем еще.
Он, повернувшись к Аширу, спокойно спросил:
– Куда путь держишь, парень?
В острых глазах онбаша – вожака десятки – мелькнули озорные огоньки: то ли он потешался над своим незадачливым товарищем, которого высмеял этот незнакомый парень, то ли по молодости бравировал своей властью.
– В Кирпили, мой Кемине, – ответил ему в тон Ашир.
– Это я – Кемине?! Почему? – прыснул от смеха онбаш.
– Да потому, что ты, видать, человек веселый, а веселые добры… Таким был Кемине, ученик великого Махтумкули.
– Ну а Сапар, по-твоему, какой человек? – расплылся в широкой улыбке онбаш.
Лесть – оружие разведчика, и она, даже не очень тонкая, уже расположила басмача к Аширу. Таганов немного помялся, как бы не решаясь ответить.
– Ну, ну, не бойся, давай!.. – смеясь, загалдели басмачи.
– Если вы так хотите, скажу… Знаменитый Сары-бахши говорил: «Злость человека заключена в пятках. Да, да, в пятках. Когда он серчает, злость бросается к сердцу… Оттого он становится зол вдвойне. Высокий, рослый человек – добродушен. Пока злость дойдет до его сердца, она растечется по всему телу… И от зла останется один пшик! А низкорослые – те желчны… Из-за малого роста у них расстояние от пяток до сердца небольшое… Как разозлится, злоба враз и у сердца, негде желчи разлиться…» Так и Сапар ваш, маленький, наверно, потому злой, а онбаш высоченный – он добрый и веселый!..
От дружного гогота басмачей кони испуганно запрядали ушами.
– Где это было видано, – продолжал Ашир, – чтобы человек человеку не отвечал на приветствие? Ведь «салам алейкум» от Аллаха, не от человека. Я с ним здороваюсь, а он мне – «Кто ты такой?». Да ты хоть будь самим пророком Сулейманом, поздоровайся сначала…
Долго еще потешалась десятка над незадачливым Сапаром-Заикой, видно, постоянным объектом розыгрышей этих молодых парней, томившихся от безделья, скучавших по живому человеческому слову, ядреной шутке. В том Ашир убедился после.
– И что ты там, на Кирпили, забыл? – спросил онбаш, не переставая пытливо, с теми же смешинками в глазах разглядывать Ашира.
– Я еду к вашему сотнику Хырслану…
– Откуда ты знаешь его? Почему ты думаешь, что мы с Кирпили?
– Знаю! Еще знаю и Мовляма. Он мой земляк, из одного аула…
– Ты конгурец? Как тебя зовут?
– Я Ашир, сын Тагана…
– Комиссара Тагана? – Сапар злорадно ощерился и, обращаясь к вожаку, сказал: – Ты что милуешься с этим змеенышем? К бархану его – и баста!
– Эй, Сапар, путаешь, – ответил Ашир, – мой отец был командиром кавалерийского эскадрона…
– Все равно большевик!.. Свинья белая или черная – не одно ли то же…
Не успел басмач договорить, как Ашир схватил его за грудь, приподнял и, чуть подержав в воздухе, шмякнул оземь. Да так, что у оскорбителя лязгнули зубы. На уголках губ показалась кровавая слюна – видно, Сапар прикусил язык.
Таганов спохватился, но поздно. Кто-то обозленно выхватил длинный нож и бросился к Аширу, готовый прикончить обидчика, но онбаш повелительно остановил его.
– Говоришь «был». А что, отца твоего нет в живых? – спросил он.
– Еще не прошло и года, – Ашир кивнул головой. – Память отца свята, и я никому не позволю… Вы хоть на куски порежьте меня. А теперь ведите к Хырслану. Я к нему по делу. Очень важному! А потом делайте со мной, что хотите…
До Кирпили добрались быстро. Ашир переживал за свою выходку. Это была его первая ошибка. «И надо же было сорваться, – досадовал он на себя. – Что бы Касьянов сказал? По крайней мере по головке не погладил бы… Меня могли прибить, а главное – дело завалил бы. Хорошо, вожак десятки попался рассудительный… Понял меня… Вот она, та спасительная случайность, о которой говорил Касьянов. На ней далеко не уедешь…»
В юрте, куда ввели Таганова, пахло дымом, паленым мясом, потом. У очага сидело человек девять – аксакалы. В центре на тощих подушках полулежал грузный мужчина средних лет. Лицо свирепое, изрытое оспой. Ашир догадался – Хырслан-бай, басмаческий сотник. Сидевшие величали его сердаром.
– Кто ты и что забыл здесь? – спросил рябой.
Ашир назвался и сказал:
– Я хотел бы поздороваться с Сары-ага, с твоим отцом, Хырслан… Он не знает меня, но зато должен помнить моего отца, Тагана, с которым в голодный год ходили в Иран… И еще я пришел к своему другу Мовляму… Его мать ждет. Она при смерти. Кто знает, сколько еще протянет… Плачет, сына зовет…