Предрассветные призраки пустыни
Шрифт:
Золотая клетка
В Кумушгала, который не назовешь ни городом, ни аулом, каждый знал друг друга в лицо. А богачей в городишке, имевшем большой красочный базар, многолюдный караван-сарай, банк, торговые, ремесленные ряды и одну-единственную улицу, мощенную булыжником, знали и подавно. Упаси Аллах замужней женщине, особенно молодой и красивой, одной появиться на улице: пересудов не оберешься.
Хотя шикарный дом Хырслан-бая с просторным двором, большим фруктовым садом, купленным у одного богатого ювелира, стоял на окраине Кумушгала, вблизи горной реки, Джемал появляться на берегу одна не решалась. На реку она приходила, как на свидание с домом, родными… Там, вдали,
Их участь была подобна участи Джемал, уставшей бороться с жизнью, выбивающейся из сил. Больше всего она жалела лысух, глупеньких и слабых, неподвижно сидевших на снегу. Они выбирали местечко на солнцепеке и замирали от блаженства. Днем под ними чуть подтаивало, а ночью птицы примерзали ко льду и, сколько ни махали, разбивая в кровь крылья, взлететь уже не могли. Так погибали стаи.
Каждое утро Хырслан выходил на берег без ружья, голыми руками ловил беспомощных птиц, надрезал им горло и с глуповатой усмешкой бросал их в большой мешок. Дома он сам готовил из них жаркое, пек в тамдыре; Джемал никогда не прикасалась к этой еде. Хырслан, сделавший Джемал своей женой, когда ей было еще четырнадцать лет, давно привык сам ощипывать птиц, обычно он при этом дурашливо улыбался:
– И Черкез не ест это шахское блюдо… Сговорились, что ли? Не забывай, Джемал, что ты моя жена… Хочу – казню, хочу – милую, – долго хихикал.
Необычный смех никак не вязался с его массивным телосложением, толстой, как у быка, шеей, крупными руками, удар которых мог свалить даже верблюда. Хырслан был человеком до странности неуравновешенным, без царя в голове. То он ласков и рассудителен, а через мгновение – мрачнее тучи, в порыве гнева может кого угодно искалечить или даже убить. Но был он привязан к Джемал непонятной любовью. И хотя знал, что его чувства вызывают у нее брезгливость и отвращение, все же не остывал к жене, веря, что капля камень долбит.
Какая туркменка в ту пору выходила замуж по любви! Любовь жила только в сказаниях, в творениях шахиров да в песнях бахши – певцов. Джемал с омерзением вспоминала первую брачную ночь, липкое, волосатое тело Хырслана, как колеса арбы – руки, чуть не задушившие ее в порыве сладострастия. Он терзал ее до самого рассвета, а она, еще почти ребенок, чувствовала лишь боль и гадливость. Утром она хотела подняться с постели, но не смогла. Опустошенная, она лежала день, другой, третий, без еды и воды, намереваясь умереть с голоду, а Хырслан, как привязанный, не отходил от нее и как-то смешно, неумело ласкал ее, гладил по голове, щекам. От его потных рук Джемал вся содрогалась, тошнота подступала к горлу.
Через несколько месяцев она почувствовала, как внутри ее что-то зашевелилось, заворочалось. Но роды были преждевременными. Она, глупенькая, нагнулась над плодом, со страхом и любопытством поковыряла палочкой красный комочек, пока не разглядела маленького, с детский кулачок, человечка. Он был мертв…
Теперь Джемал шел семнадцатый год, ей казалось, что ее постылые, страшные дни с Хырсланом длятся целую вечность. Как в кошмарном сновидении, она помнила ночной аул, разоренный Джунаид-ханом, смерть старейшины рода Аннамурат-ага, родную юрту, охваченную огнем, убитое горем лицо матери, озабоченного отца, босоногого Ашира, плен, басмаческие станы, скитания по пустыне… Самое страшное – трупы на пожарищах, убитых басмачей, красных аскеров, дайхан, детей…
По ночам, когда к ней приходил Хырслан, тискал потными от чувственности руками, ей казалось, что ладони его влажны от крови замученных жертв. В темноте его тупое лицо, искаженное похотью, озарялось огнем пожарищ… Джемал давно заметила, что Хырслан при виде пожара преображался. Всепожирающее пламя ласкало его взор, тешило мстительное, жестокое сердце басмача. Иной, даже дремучий бандит, услышав предсмертное мычание объятых огнем обреченных животных, дрогнет, бросится, чтобы выпустить их на волю. А Хырслан с сатанинской улыбкой будет взирать на разрушительную работу огня и пальцем не пошевельнет, чтобы спасти горящих в загоне овец. Так мстил людям Хырслан, юзбаш Джунаид-хана, разбогатевший разбойным промыслом на огненных дорогах родины…
Хырслан, награбивший за годы басмачества огромное состояние, окружил Джемал роскошью, богатством, многочисленной прислугой. Дорогие кольца, алмазные браслеты в золотой оправе, звенящие на платье украшения из динаров, кулон с горящим рубином – все эти шахские подарки Хырслал приносил в дом словно безделушки. Но насколько был щедр, настолько необузданно дик, ревнив, безрассуден в гневе.
Однажды, когда Хырслан уехал на той в город Гумбет Хауз, к Джемал забежала соседская девушка Рабия. Они дружили. В их судьбах было что-то общее. Полусирота Рабия после смерти отца ютилась с матерью у сводных братьев, детей второй жены отца, людей жестоких и злых. Она терпеливо сносила их попреки и побои.
– Джемал! – бросила с порога Рабия, моргая длинными красивыми ресницами. – Мои ненаглядные братушки тоже на той укатили… Ни дна им ни покрышки!.. Сходим к караван-сараю… Говорят, купец из Тегерана приехал. У него, сказали, есть мумие. Мама у меня со сломанной рукой лежит. Одна не решусь, а с тобой пойду.
И Джемал вышла из дому. Пока добежали до караван-сарая, Рабия рассказала о беде, стрясшейся с ее родной матерью. После похорон отца прошло сорок дней. В его гибели Рабия подозревала алчных братцев, мечтавших поскорее завладеть богатством своего неродного отца. Незадолго до смерти он ездил в Мешхед к Осман-хану, родному брату второй жены. Вернулся оттуда хворым, обессилевшим. Сыновья, притворно вздыхая, привели знахаря, напоившего больного отваром каких-то трав.
Рабия, ухаживавшая за отцом, вскоре увидела, как у него на животе, на боку появились глубокие раны, сочившиеся гноем и сукровицей. Отец умер в страшных муках, проклиная старшего сына Аббаса, алчного и жестокого, не скрывавшего своей вожделенной цели – завладеть наследством.
В день похорон за городом странствующие каландары – нищие – наткнулись в овраге на обезображенный труп человека. Несчастного пришлось на всякий случай похоронить на кладбище шехитов – погибших за веру, за правое дело. Не отводить же бездомным, безвестным бродягам отдельное кладбище? Лишь братья знали, что этим неизвестным, неопознанным был ишан Ханоу, знахарь, поивший их отца смертельным снадобьем.
На сорок первый день после смерти отца Рабия и ее младший братишка выгнали попасти овец с ягнятами. Откуда ни возьмись разъяренные братья: «Кто позволил? Мы хозяева! Ты и твоя мать теперь в нашем доме никто». На глазах девушки они зарезали нескольких ягнят, сняли с них шкурки, а тощие тушки пнули: «Отдай их своей ведьме. Пускай тебя и своих щенят кормит!»
Возмущенная изуверством братьев мать бросила им в лицо: «В милости не нуждаюсь. Детей своих сама прокормлю!..» Озверевшие братья с кулаками набросились на беззащитную женщину, сломали ей руку.