Предсказатель прошлого
Шрифт:
– Я! Тебе! Лучше поздно!
– с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги.
– И еще радио это орет, черт бы его брал!
– Пусть!
– тоже закричала она.
– Уходи! Пусть поет радио!
Под снегом же, братцы, лежала она,
Закрылися карие очи!
Ах, дайте же, дайте скорее вина,
Рассказывать нет больше мочи!
Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.
– Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она.
– Иди и позови следующего.
...Появились
– К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей, но у нас был конкурс девятнадцать человек на место...
– Да-да...
– рассеянно улыбался Немкин лапа. И спросил, слегка наклонившись:
– Ты хочешь стать музыкантом, сынок?
Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и вздохнул освобожденно:
– Не-а.
– Ну, будет инженером, - сказал Немкин папа.
– В наш век, знаете...
И все кончилось. Погасло, затихло. Баранцев включил свет, и некоторое время мы сидели молча.
– Чепуха какая-то, - не очень уверенно заговорил наконец Константин. Выходит, если бы ты...
– Вот какой однажды был случай, - быстро перебил Немка.
– Мальчик плакал, плакал, а ему дали сладенького, на ложечке, он и успокоился, - как это сказать одним словом?" _Стих-от-варенья_.
– Неужели ты детских песен не знал?!
– закричал я.
– Что это за песни идиотские для шестилетнего ребенка!
– У нас такая пластинка была, - тихо сказал Немка.
– Она и сейчас жива, и я ее очень люблю: с одной стороны "Помню, я еще молодушкой была", а с другой - "Когда я на почте".
– Крайне любопытно, - вступил профессор Стаканников.
– И что вы чувствовали, Изюмов, в процессе сеанса? Болевые ощущения? Подергивание конечностей?
– Ничего. Никаких, - ответил Немка.
– Гм... О-очень интересно, - продолжал Стаканников.
– Но, между прочим, я еще в тысяча девятьсот сорок шестом году высказывал... М-м-м... да. Разрешите-ка, я сам попробую, молодые люди.
И, сев поудобнее, он надвинул электроды на уши.
Мы увидели длинный коридор, из тех, что одним концом выходят на лестничную клетку, а другим упираются в пахнущий винегретом и дустом буфет. По обеим стенам его шли двери с надписями: "Аудитория N...", возле урн стояли курильщики, и группка девушек, обняв друг друга за плечи и образовав кружок, обсуждала нечто, не слышное нам.
– Привет, - сказал молодой (но не слишком) человек, подходя к другому молодому человеку, подпиравшему стену и рассеянно листавшему толстый журнал.
– Здорово, - отозвался листавший и, подняв голову, оказался Стаканниковым, лет на тридцать моложе нынешнего.
– Веселенькие новости, - продолжал Другой молодой человек, встряхивая руку Молодому Стаканникову.
– Ты знаешь, кого назначили? Этого скотину Турлямова.
–
– сказал Молодой Стаканников.
– Я только из Академии: приказ подписан. Ты понимаешь, что это означает?
Оба закурили, глубоко затягиваясь.
– Новая эпоха, - горько улыбнулся Молодой Стаканников.
– Кого жалко, так это Старика, - сказал Другой Молодой человек.
– Дожил до такого позора. Его Турлямов сожрет в первую очередь.
– Инфаркт он ему сделает, - невесело согласился Молодой Стаканников.
– Кстати, - сказал Другой молодой человек.
– У тебя на отзыве диссертация Копейкина?
– У меня.
– Молодой Стаканников сплюнул в урну.
– Бред собачий. Ни одного чистого контроля. А демагогия! Скулы сводит.
– Не завидую я тебе, - серьезно сказал Другой молодой человек и посмотрел прямо в глаза Молодому Стаканникову.
– Ты же знаешь, кто такой Копейкин. Учтя ситуацию.
– А иди ты к дьяволу, - отрезал Молодой Стаканников.
Они побледнели и тихо растаяли. Но тут же прорезались вновь. Теперь они сидели рядом на длинной вогнутой скамье, положив локти на обшарпанный барьер. За их спинами высилась аудитория, лица обращены были вниз, где за столом, устланным зеленым, стоял, щупленький человек без возраста.
Председательствующий был плотен и блестяще лыс. Его руки с выпуклыми желтыми ногтями широко были раскинуты на сукне.
Первые скамьи мелькнули перед нами: насупленные брови, опущенные ресницы, дымки папирос, прикрываемые ладонями, черные ермолки, пальцы, барабанящие по исчирканным листам, разбухшие портфели. Совсем близко от нас оказался долговязый старик; запустив пальцы в голубоватую бородку, он сидел словно в отдалении от всех и беззвучно смеялся.
Вдоль этого первого ряда пробирался, прижав к себе папку и наталкиваясь на чьи-то колени. Молодой Стаканников. Выйдя к трибуне, он разложил бумаги и начал тихо:
– Диссертация Вэ Вэ Копейкина состоит из девяноста пяти страниц машинописного текста...
– Но вдруг поднял голову и закричал тонким, резким голосом: - Товарищи! До какого же состояния надо было дойти нашему Институту, чтобы это - это!
– эта демагогия!.. Это эпигонство!.. Эта самодовольная, воинствующая безграмотность!.. Могло! Существовать! В качестве диссертации!
Плеская воду, он налил себе в стакан, судорожно глотнул и продолжал, несколько успокоившись:
– На тридцати страницах вступления Вэ Вэ Копейкин уничтожает Менделя за незнание марксизма, а на тридцати страницах заключения восхваляет научные достижения школы профессора Турлямова. На оставшихся страницах автор описывает то, что он ХОТЕЛ БЫ получить. Понимаете? Хотел бы! Но собственные его данные не доказывают ни-че-го...
Молодой Стаканников перевел дух и снова обратился к бумагам. Но тут Председатель встал, грохнул стулом и сказал веско: