Предварительный заезд

Фрэнсис Дик

Эмма рассматривала содержимое холодильника. Свет падал на ее красивое лицо и густые платиновые волосы. Ее брови и ресницы были такими светлыми, что, когда они не были накрашены, их можно было просто не заметить. Иногда ее глаза сверкали как солнце, а иногда, как этим вечером, она позволяла природе одержать верх. Это определялось преобладавшим в данный момент направлением ее мыслей.

– У тебя нет йогурта? – недоверчиво спросила она. Ненавижу диету...

На всякий случай я заглянул в холодильник.

– Нет, и не будет.

– Лососина, –

заявила Эмма.

– Что?

– Морская капуста. Прессованная. В таблетках. Очень полезно для тебя.

– Не сомневаюсь.

– Добавить яблочный уксус. Мед и выращенные в натуральном грунте овощи.

– Авокадо и сердцевина пальмы подойдут?

Она хмуро посмотрела на кусок голландского сыра.

– Это все импорт. А его следует ограничивать. Нам нужна замкнутая экономика.

– Икры тоже не будет?

– Икра – это аморально.

– А если ее будет много и она будет дешевая, это тоже будет аморально?

– Не спорь. Чего хотел твой посетитель? Это кремовые карамельки к завтраку?

– Да, – подтвердил я. – Он хотел, чтобы я поехал в Москву.

Эмма выпрямилась и уставилась на меня.

– Не смешно.

– Месяц назад ты сказала, что карамельки с кремом – это пища богов.

– Не прикидывайся дураком.

– Он сказал, что хочет, чтобы я поехал в Москву. Но не затем, чтобы учиться марксистско-ленинской философии.

– А зачем? – спросила Эмма, медленно закрывая дверцу холодильника.

– Они хотят, чтобы я нашел кого-то.

Но я не согласился.

– Кто хочет?

– Он не сказал. – Я повернулся к ней спиной. – Пойдем в гостиную и выпьем. Там разожжен огонь.

Она прошла вслед за мной через прихожую и уселась в большое кресло, держа в руке бокал белого вина.

– Как насчет поросят, гусей и кормовой свеклы?

– Очень мило, – согласился я. У меня не было ни поросят, ни гусей, ни, конечно, кормовой свеклы. У меня было много мясного скота, три квадратных мили земли в Уоркшире и все насущные проблемы фермера, занимавшегося производством продуктов питания. Я вырос, умея измерять урожай в центнерах с гектара, и мне претила государственная политика, при которой фермеру платят за то, чтобы он не выращивал те или иные породы, и пытаются наказать, если он их все-таки выращивает.

– А лошади? – спросила Эмма.

– Ну конечно...

Я лениво выпрямился в кресле, полюбовался отблеском света настольной лампы на ее серебристых волосах и решил, что наступило подходящее время, чтобы перестать вздрагивать при мысли о том, что я больше не буду выступать на скачках.

– Думаю, что я продам лошадей.

– Но ведь остается охота.

– Это не одно и то же. Мои лошади – скаковые. Их место на ипподроме.

– Ты сам тренировал их все эти годы... Почему ты не нанял никого, кто занимался бы с ними?

– Я тренировал лошадей просто потому, что сам ездил на них. А тренировать их для кого-нибудь другого я не хочу.

– Не представляю тебя без лошадей, – нахмурилась она.

– Да и я

тоже.

– Это стыд и срам.

– А я думал, что ты согласна с теми, кто заявляет: "Мы сами знаем, что для тебя лучше, а тебе, черт возьми, остается с этим смириться".

– Людей нужно защищать от них самих, – возразила Эмма. – Почему?

– В этом не может быть никакого мнения, – сказала она, взглянув на меня в упор.

– Обеспечение безопасности – развивающаяся отрасль, – с горечью возразил я. – Масса ограничений направлена на то, чтобы избавить людей от повседневного риска... а несчастные случаи все равно происходят, и рядом с нами полно террористов.

– Ты все еще сильно переживаешь, не так ли?

– Да.

– Я-то думала, что ты уже покончил с этим.

– Достаточно слегка понервничать, чтобы все вернулось, – ответил я.

– Эта обида сохранится навсегда.

Мне везло в езде, везло с лошадьми, скачки с препятствиями увлекали меня. Как и множество других любителей конного спорта, я проникся ими до глубины души. Этой осенью я участвовал в скачках при любой возможности и настраивался на большие весенние любительские соревнования.

Мне могла помешать только самая страшная простуда, а простудам я был подвержен так же неотвратимо, как автомобиль коррозии. В остальном же в свои тридцать два года я был так же физически силен, как всегда. Но где-то сидели какие-то непрошеные опекуны, непрерывно вынашивавшие мысль о том, чтобы запретить людям в очках участвовать в скачках с препятствиями.

Конечно, многие считали, что очкарикам не следует участвовать в скачках, и я порой соглашался с ними. Но хотя мне приходилось несколько раз ломать кости и получать поверхностные травмы, я ни разу не повредил глаза. А ведь это были мои глаза, черт побери!

Появилось и ограничение для пользующихся контактными линзами, хотя полного запрета не было. Я неоднократно пробовал надевать линзы, но в конце концов заработал сильнейший конъюнктивит – они не годились для моих глаз.

И поскольку я был не в состоянии пользоваться контактными линзами, то не мог скакать. Прощайте, двенадцать лет жизни. Прощайте, стремления, прощай, скорость, прощай, пьянящая радость. Скверно... Так скверно, что даже ныть бессмысленно. А хуже всего то, что они считают, будто делают это для твоего же блага.

Уик-энд шел своим чередом. В субботу мы с утра прокатились на лошадях вокруг фермы, ближе к полудню посетили местные скачки в Стратфорде-на-Эйвоне, а вечером пообедали с друзьями. В воскресенье мы поднялись поздно и, собираясь позавтракать горячими сандвичами с ветчиной, расположились в креслах рядом с камином, в котором пылали поленья; на полу гостиной, как снежные сугробы, лежали кучи газет. Миновали две упоительные ночи; еще одна, как я надеялся, ожидала впереди. Эмма пребывала в наилучшем расположении духа, и мы были настолько близки к состоянию счастливой супружеской пары, насколько это было вообще возможно.