Прекрасная чародейка
Шрифт:
Городки и деревушки на том берегу Дуная — Штейнвег и Байке, где выращивают великолепную редиску, Чаллерн, Лапперсдорф и Донауслауф, маленькие и аккуратненькие, со всеми их церковными шпилями и островерхими кровлями, постепенно окутывала сгущавшаяся темнота Лишь кое-где светились окошки, словно тусклые искорки Слева от кресла Вальдштейна стоял табурет с зажженной свечой и кружкой пива, из которой он, не отрывая взгляда от окна, время от времени отпивал небольшой глоток. К подоконнику была придвинута какая-то деревянная конструкция, упор, на котором был укреплен цилиндрический предмет, размерами и формой напоминавший церковную свечу, только перевернутую фитилем вниз; вверху эта «свеча» сходилась на конус и была окрашена в зеленый цвет. На крюке, вбитом в косую потолочную балку, висела целая связка таких же цилиндрических предметов, только их конусообразные головки были разного цвета. Вероятно, то были осветительные ракеты.
Вперив неподвижный взор в одну точку, тихий, терпеливый, Вальдштейн был похож на кота, подстерегающего мышь у норки, — и столь же подобен он был коту мгновенной быстротой движений, едва произошло то, чего он ждал, — а именно, когда вдалеке, примерно в направлении деревни Штейнвег, вспыхнул вдруг красный свет. Роняя сверкающие искры, свет этот поднялся к небу, затем с треском, долетевшим до слуха Вальдштейна, рассыпался букетом алых звезд, которые падали наземь огненным, но быстро гаснущим дождем.
Когда ракета только еще взлетела, Вальдштейн вскочил, с трудом подавив стон — резкое движение причинило ему боль, — взял с табурета свечу и с точностью и решительностью, свидетельствующими о хорошем опыте, поджег фитиль своей ракеты, прикрепленной, как сказано, к упору. То была невинная игрушка, предназначенная в те времена всего лишь для развлечения публики и украшения празднеств под открытым небом, но в данном случае ей придавалось некое куда более серьезное значение. Нельзя же было предположить, что накануне дня, который должен был стать историческим для победы или падения Вальдштейна, герцог стал бы коротать время, пуская цветной фейерверк из своего окна.
Фитиль догорел, «свеча» брызнула зеленым блеском, сорвалась с упора и, подрожав немного, со свистом вылетела через окно во тьму. Тогда Вальдштейн прикрепил к упору новую ракету, на сей раз желтую, положил на табурет часы и снова с трудом, упираясь обеими руками в подлокотники, опустился в кресло. Тут он раскурил трубку и, спокойно потягивая дым, стал прихлебывать пиво. Точно через четверть часа после пуска зеленой ракеты он поджег фитиль желтой. Огонек только начал разгораться, когда за спиной Вальдштейна скрипнула дверь и кто-то вошел в каморку.
— Что вам, Сени? — не оборачиваясь, недовольно заговорил герцог. — Я же сказал, что хочу побыть один.
Герцогу и в голову не приходила мысль, что кто-то кроме его личного астролога осмелился нарушить запрет и войти к нему; но тот, кого он назвал Сени, не ответил; задвинув засов на двери, он быстро подошел к ракете и голыми пальцами сдавил фитиль.
— Иисусе Христе, преблагая дева Мария… — прошептал, словно во сне, Вальдштейн.
Гнев, смешанный с ужасом, исказил его обычно спокойное и равнодушное лицо до неузнаваемости: рот растянулся чуть не до ушей, в жуткой ухмылке обнажив неровные желтые зубы, а щеки, мгновенно побагровев, покрылись темными пятнами и, приподнявшись, так сдавили глаза, что те превратились в какие-то китайские щелочки, а побелевший нос, растянутый вширь, приобрел негроидную форму; что творилось с его лбом поверх поднятых кустистых бровей, просто невозможно описать. То был уже не лоб, то было сплетение красноватых борозд и бугров, пейзаж неведомой планеты, склон вулкана после извержения, рукопись поэмы, начертанной сумасшедшим, — что угодно, только не благороднейшая часть благороднейшего произведения природы — человеческого лица.
— Иисусе Христе, — повторил Вальдштейн, горбясь в кресле и вперяя обезумевший взор в человека, явившегося перед ним, хотя совсем недавно мелодический свист надежного брави дал знать, что человек этот мертв… — Иисусе Христе, сейчас же зажгите снова, болван, вы не знаете, что делаете и что вообще тут происходит, что решается!
Не дожидаясь, когда Петр исполнит его приказание, герцог замахнулся на него небольшим, но острым кинжалом, выхваченным откуда-то; Петр поймал его руку и так сжал, что герцог выронил оружие.
— Не надо, — проговорил Петр. — Вы больны и слабы, и мне не хотелось бы причинить вам вред.
— Но этого просто не может быть! — вскричал подавленный Вальдштейн, закрывая глаза ладонью. — Расположение звезд мне благоприятствует… И все же Герберт обманул мои ожидания, и даже на Джузеппе нельзя положиться, иными словами — конец света. Что вы собираетесь делать?
— Довести до конца свою миссию, — ответил Петр, отвязывая желтую ракету. — Теперь мне уже никто не сможет помешать, так как ваше положение, господин герцог, поистине безнадежно. Ваши головорезы убеждены, что отлично выполнили поручение, ваши маги там, внизу, ничего сделать не могут, да, кстати, они и не знают, что я здесь — я проник к вам через двор, — и вы даже не можете позвать на помощь, потому что тем самым обнаружите свое убежище.
— Какое там убежище? Я не скрываюсь. Если б скрывался, не пускал бы ракеты через окно.
— Запускать петарды в этом городе торжеств, ликования и ничем не омраченного счастья — в этом нет ничего необычного или бросающегося в глаза, ваше высочество!
— Почему вы называете меня высочеством? Кто я, по-вашему?
— Вы герцог Альбрехт из Вальдштейна.
— Ошибаетесь, — возразил Вальдштейн. — Герцог Альбрехт в Меммингене.
— Не стану спорить, это будет потерей времени. — С этими словами Петр выбрал из связки, висевшей на крюке, новую ракету. — Тот человек в Меммингене не понимает по-чешски. А вы, кажется, даже не осознали, что вот уже изрядное время я разговариваю с вами на вашем родном языке. Можно блестяще владеть чужим языком, но, как ни верти, нет выше той сладостной, любовной речи, которой к вам обращалась мать, — или я не прав, господин герцог?
— Невозможно, немыслимо, чтоб идиотское вмешательство какого-то негодяя, сующего свой нос куда не надо, разрушило все мое построение! — Теперь Вальдштейн заговорил быстро, словно у него оставалось очень мало времени и надо было использовать его полнее. — Как вы себе представляете? Ну, погасили мою ракету, что дальше? Неужели в своей наивности вы полагаете, что я завишу от глупой игрушки? Да, я не рассчитывал на ваше глупое вторжение, но я подумал и о других непредвиденных обстоятельствах, которые могли бы помешать мне, например, о густом тумане, граде, и принял меры против этого…
— Посмотрим, — сказал Петр, укрепляя на упоре ракету с синей головкой. — Код ваших ракет мне неизвестен, как и значение их окраски, но ничего: я просто пущу шутиху другого цвета, чем это хотели сделать вы. — И он взялся за свечу.
— Вы этого не сделаете! — вскричал Вальдштейн. — Я вас прошу!
— Сделаю.
Вальдштейн сполз с кресла и опустился на колени.
— Заклинаю вас, не зажигайте! — он с мольбою сложил ладони. — Я, властитель мира, на коленях умоляю вас, скот вы этакий!