Прекрасная чародейка

Нефф Владимир

— Весьма изящное истолкование того, как вы захватили конфискованные чешские владения, — заметил Петр.

— Я их не захватывал, я их скупал, — возразил Вальдштейн.

— За обесцененные деньги, которые сами же и чеканили.

— Ценность денег всегда падает во время войн, и я не волшебник, чтобы помешать этому, — парировал герцог. — Я покупал эти владения, чтоб они не достались корыстным чужеземцам, и если при этом малость обжулил императорскую казну, то я далек от того, чтобы упрекать себя за это. Так я создал базу своего могущества, и оно стало явью, фактом, внушающим уважение, когда император согласился на мое предложение сформировать и вооружить за свой счет армию. Я сделал то же самое, что и вы, когда стали первым министром турецкого султана. Ведь и вашей первой заботой было тогда создать и вооружить современную, сильную армию. Ибо, если меня правильно информировал мой племянник Макс, подробно расспросивший моего виночерпия шевалье де ля Прэри, то вы, господин Кукань, и бывший главный советник султана, официально именуемый «Ученость Его Величества», — одно и то же лицо.

— Вас информировали правильно, — отозвался Петр. — Но если два человека делают одно и то же — это не одно и то же. Я строил турецкую

армию, чтобы предотвратить войну в Европе, тогда как вы активно вмешались в эту войну в пользу того, кто ее разжег, — императора Габсбурга.

— Войну разжег не Габсбург, — возразил Вальдштейн. — Войну развязали вы, господин Кукань, ужасающим крахом вашего турецкого эксперимента. И развязали вы ее потому, что не спросили у звезд, благоприятствуют ли они вам, когда отправились в Европу убивать своего врага кардинала Гамбарини. Вы подожгли ее тем, что, вложив, правда, скипетр в руки Людовика Тринадцатого, тотчас же и покинули его, дав возможность кардиналу Ришелье стать первым министром. А Ришелье рад видеть, как немецкие государства ослабляют друг друга войной, ибо Франция, войной не тронутая, извлекает из этого пользу. Поэтому он и не хочет прекращения Немецкой войны. Поэтому он развязал руки шведскому королю, воевавшему с Польшей, чтобы тот смог вступить в Немецкую войну. А так как во мне кардинал видел — и видит — великого миротворца, то и послал в Регенсбург отца Жозефа с заданием натравить на меня курфюрстов и подготовить мое падение.

— Парадоксы не знают границ, особенно в арестных домах, где слишком мало других развлечений, — сказал Петр. — Ваше умение черное представлять белым неподражаемо.

— Кто видит далеко, часто убеждается: то, что иным, смотрящим вблизи, кажется черным, на самом деле — белое.

— Женщине, у которой одичавший солдат убил ребенка, хозяину, чей кров сожгли, трудно было бы объяснять и доказывать, что все эти действия, ужасные на непосредственный взгляд, в действительности совершены в рамках благодетельных устремлений великого миротворца.

— Если этим людям трудно что-то объяснять и доказывать, то это еще не означает, что такие мелкие и во всякой войне неизбежные трагедии не сопровождают по необходимости благородные усилия, полезность коих проявится лишь по истечении немалого исторического времени. Древнеримские легионеры, конечно же, действовали не в белых перчатках, и завоевание ими мира не обошлось без жестокостей и зверств. Шесть тысяч распятых рабов вдоль Аппиевой дороги отнюдь не свидетельствуют о тонкости их чувств. Ныне мы мало что знаем об этих жестокостях, и нам мало дела до них. Зато тем тверже мы знаем, что порабощенным народам римляне принесли культуру и цивилизацию, покрыли их территории дорогами, великолепными зданиями и водопроводами, так что ваша горячо любимая родина, господин Кукань, до сей поры может кусать себе локти — зачем римские завоевания остановились перед ее границами. Однако вернемся к нашим делам. Не называю вас глупцом, но прошу учесть и понять, что я, одиннадцать лет находившийся в самом центре европейских событий и мировой политики, обладаю более широким и ясным кругозором, чем вы, удалившийся в сторонку со всей своей любовью к отчизне. Вы сказали, что считали себя единственным человеком, кому по силам выполнить головоломную задачу, возложенную на вас папой. Результат показывает, что такая самооценка с вашей стороны оправдана. Но с таким же правом я считаю себя единственным, кто в силах вернуть мир истекающей кровью Европе. Мы оба — большие люди, господин Кукань, и вы, и я, и этот факт не может изменить то обстоятельство, что вы безвестны и ходите с голым задом, а я в данный момент проиграл партию и сижу за решеткой. Большой человек обязан уметь примиряться с поражением. Величие Ганнибала никогда не было столь явным и достойным восхищения, как тогда, когда он, разбитый Марцеллом, вынужден был отступить на оборонительные позиции в Апулии, чтобы там, отрезанному от мира, тщетно ждать помощи из Карфагена. Трагедия современной европейской истории в том, что мои пути разошлись с вашими. Правда, когда мой племянник Макс поведал мне, кто тот человек, который проник в дом Кеплера и увидел меня в парадном облачении — а я нарядился от скуки, полагая, что делать мне больше ничего уже не нужно, — я ужаснулся и сделал все, что было в моих силах, чтобы обезвредить вас единственным способом, каким можно обезвредить человека вашего масштаба, то есть отправить вас к праотцам.

— Это совершенно не важно, — сказал Петр. — Но если мы хотим быть точными, то следует отметить, что вы старались умертвить меня еще до того, как ваш племянник мог поведать вам о моей особе.

— Вы правы, это совершенно не важно, — согласился герцог. — Вы разгадали мою игру, а для меня это было достаточным поводом спровадить вас со света. Ну что ж, не получилось, и вы, наперекор благоприятным для меня предсказаниям звезд, осилили меня и поставили в абсурдное положение. Добавлю не без злорадства, что и вы, хотя и одержали надо мной верх, попали в столь же абсурдное положение, и даже хуже моего, потому что вам будет потрудней выпутаться из него, чем мне. Но теперь я понимаю, почему все так случилось, почему звезды позволили вам сорвать мой план. Они позволили это, желая, чтобы я сблизился с вами и перетянул вас на свою сторону.

— Мой ответ до того очевиден, что я чуть ли не стесняюсь произнести его вслух: звезды, возможно, и желают этого, да я-то не желаю. Вы утверждаете, что Ришелье в лице отца Жозефа подставил вам подножку, потому что видел в вас великого миротворца. Если так, то мое вмешательство, способствовавшее успеху этих козней и выбившее оружие у вас из рук, — действительно преступление.

— Да, это было преступление!

— Только я-то не верю, чтобы ваше истолкование политики Ришелье было правильным. Не верю, что Ришелье хотел вас убрать потому, что видит в вас миротворца. Нет, он хотел сделать это потому, что видит в вас опору габсбургского трона.

Вальдштейн, вспыхнув гневом, грубо ответил:

— Болтаете, как баба на торгу, которая видит в Габсбурге черта с рогами! Хорошо, если бы император был чертом, — черт по крайней мере личность, одаренная разумом, волей и известной долей могущества. А император — осёл, император — тростник на ветру, он — чтобы привести близкий вам пример —

мужская разновидность королевы Марии Медичи, которая склоняла слух к любому подлизале из числа своих советников; и вы были совершенно правы, лишив ее трона. Вы несомненно возразите, что и сын ее, Людовик Тринадцатый, — тюфяк и тростник на ветру. Но ведь условия во Франции диаметрально противоположны тем, что сложились в Германской империи. Людовик Тринадцатый — нуль, но правительство французское сильно и строго. Ришелье как первый министр короля обладает неограниченной властью. Королю же вольно охотиться на оленей или задирать юбки девчонкам и предаваться не знаю каким там еще развлечениям — на государственные дела он может начихать. Бремя забот лежит на плечах Его Преосвященства, и Его Преосвященство, будьте уверены, несет его охотно и со вкусом. В Германии ничего подобного нет. Император — кукла, с одной стороны, в руках курфюрстов, с другой — развращенных, продажных, перегрызшихся между собой министров. Я, могущественнейший человек в империи, никогда не имел права высказывать свое мнение о делах государства; мне, генералиссимусу, герцогу Фридляндскому, надлежало молчать, когда при дворе стряпали что-нибудь подлое и опасное, из чего наиболее полным и опасным был так называемый реституционный эдикт, повелевающий протестантам вернуть католической церкви все отчужденные у нее владения. По этому преступному акту, воскресившему раздоры среди немецких князей и, помимо прочего, давшему повод шведскому королю, так сказать, взять под защиту своих немецких единоверцев и поспешить им на помощь, — насчет этой дебильной подлости, уважаемый господин Кукань, мне не позволили сказать хоть слово, меня просто не спросили. Молча подразумевалось, что я двинусь в поход со своими войсками, чтобы воплотить в жизнь этот эдикт, то есть что я сгоню с бывших церковных владений их нынешних гражданских владельцев. Ничего подобного я делать не стал. Поэтому на нынешнем сейме курфюрстов, на который, как вам известно, меня не пригласили, я был, помимо прочего, обвинен в саботировании императорского эдикта. Вот главный аргумент, выдвинутый против меня курфюрстами. Я еще зимой предвидел, что там против меня затевается, и тщательно подготовился. У меня есть доказательства, что к изданию эдикта приложил руку сам Ришелье и что не один отец Жозеф, но и иезуит отец Ламорман, исповедник императора, которому тот слепо доверяет и который лично вложил в руку Габсбурга перо для подписания эдикта, — агент кардинала. То, что меня не пригласили на сейм, я собирался использовать к своей выгоде — а именно, неожиданным своим появлением так поразить и напугать всю эту шайку курфюрстов, министров и святых отцов, что можно будет легко пинками изгнать их вон, как Христос изгнал из храма менял. Базарные бабы, до уровня которых вы позволили себе опуститься, считают, что не Фердинанд Второй, а я, герцог Фридляндский, и есть настоящий император Германии. Некоторые, кто поостроумней, называют меня императором императора. Это не так, я им не был, но с завтрашнего дня должен был им стать — и стал бы, не подвернись тут господин Кукань из Кукани, бывший первый визирь турецкого султана. Сделавшись первым не только военным, но и политическим лицом империи, я мог отменить реституционный эдикт, мог умиротворить шведского короля и, наконец, что касается вашей, превыше всего любимой вами родины, мог загладить последствия поражения в битве на Белой Горе. Да, все это я не только мог, но, Бог свидетель, и сделал бы.

Он помолчал, потом еще два раза повторил:

— Бог мне в этом свидетель. Бог мне свидетель.

Под пальбой вальдштейновских аргументов Петр почувствовал себя неважно, и вопрос, навернувшийся ему на мысль, когда он разглядывал шествие вельмож к собору, — а что, если Вальдштейн, беспощадный воитель и смелый азартный игрок, в нравственном и человеческом отношении выше всех этих самовлюбленных, окуриваемых ладаном, восхищающих зевак господ? — этот вопрос встал перед ним с новой силой. И все же он собрал мужество для ответа:

— Что кто сделал бы, будь ему дано это сделать, — не докажет сам Господь Бог. Ваши намерения, только что изложенные, настолько превосходны, что если б я поверил в их реальность, рехнулся бы с отчаяния, что сорвал их. Но, к счастью для себя, я не верю в их реальность: для того, чтобы поверить, мне следует проглотить первую посылку, а именно, что Альбрехт Вальдштейн, которому эта война до сих пор приносила столько выгод, как никому другому в Европе, заинтересован в ее окончании. У меня, как вы изволили подчеркнуть с известным неудовольствием, здоровый желудок, но такое блюдо непереваримо и для меня.

— Убеждение или веру по команде не внушишь, и против вкусов никоим образом нельзя спорить. Вы настаиваете на своей позиции — хорошо; от этого мало что изменится, даже и вовсе ничего, потому что вы недолго будете ее занимать. В ближайшее время вы удостоверитесь, что я прав, называя ваши действия преступными. Теперешняя война — это война коварства в сочетании с торгашеством и алчностью. Вы имеете право сомневаться в моем гуманизме, но не можете усомниться в том, что у меня есть мозги. С уходом — по вашей вине — Альбрехта Вальдштейна со сцены война станет еще коварнее, еще более торгашеской, а тем самым — более жестокой и кровопролитной. Подумайте только, что станет с моей армией, если меня лишат верховного командования? Скажете, она сольется с армией Тилли? Только на бумаге, уважаемый господин Кукань, только на бумаге. Потому что из всех нынешних военачальников я один понял, что ведение войны — на три четверти вопрос организации и лишь на одну четверть — искусства полководца. Великая Римская империя рухнула вследствие недостатка организации. А мои солдаты, благодаря моим организационным способностям, добротно одеты, обуты, хорошо кормлены и оплачены. Я знаю их как собственные сапоги и осмелюсь утверждать, что добрая половина из них предпочтет дезертировать, чем перейти в головотяпски организованные войска, где люди ходят босые, а жалованье выплачивается розгами… И эти дезертиры станут бичом для всех тех, кто в Германии и на вашей любезной вам родине еще как-то работает, что-то производит, и строит, и сеет, и жнет. Так что если есть у господина Куканя хоть капля совести, он повесится, узрев такие последствия своего преступления, на собственном поясе. Такой великолепный и сложный организм, как армия генералиссимуса Вальдштейна, нельзя распустить безнаказанно. К сожалению, наказание падет не на голову виновников этого бедствия, а постигнет миллионы невинных.